I
Это я. Внешность моя отвратительна, и я не могу долго смотреть на себя в зеркало. У меня красная рожа, широкий нос, редкие волосы, сквозь которые, как опалённая земля в сгоревшей тайге, просвечивает череп. Мне пятьдесят два года, у меня заметно обозначившееся брюшко, оттого что я много ем, и крепкие мускулы, оттого что много работаю. Я согнут болезнью Бехтерева, слава Богу, далеко ещё не пополам, но, когда хожу, не видя неба, мои длинные руки болтаются впереди, отчего я похож на обезьяну. Поэтому я стараюсь не ходить, а ездить на велосипеде, на колёса которого намотано больше километров, чем на колёса многих «Тойот». В седле велосипеда моя сутулость не заметна и кажется, что едет обычный велосипедист. Да, чуть не забыл! Я ещё близорук и ношу очки в тонкой оправе.
А вот мой внук Матвейка. Это он в пятилетнем возрасте сказал, что дедушка похож на обезьяну в очках. Я не обиделся, ведь он сказал правду, а на правду не обижаются. Сейчас ему восемь, и он уже научился скрывать что думает. Когда я спрашиваю: «Матвейка, я всё ещё похож на обезьяну?», он отвечает: «Что ты, дедушка, вовсе нет!» и прячет глаза. Внук приезжает к нам из города на лето. Уже к июлю солнце поджаривает его до тёмно-золотистого цвета, а волосы на голове выгорают до белизны, так же как брови и ресницы.
А это моя жена Оксана. Меня давно мучат два вопроса: за что Бог наградил меня такой женщиной, и за что наказал её таким мужем. Лев Толстой сказал, что все счастливые люди1 счастливы одинаково, но каждый несчастный несчастлив по-своему. Я несчастен оттого, что у меня красивая жена, из-за чего постоянно чувствую, что я вор и владею тем, что не может и не должно мне принадлежать, что заедаю век женщины, которой не достоин.
Оксана высока ― намного выше меня, ходит прямо, стан у неё тонкий, сильный; белые, как лён, густые волосы, волнистыми прядями поднимаются к затылку и сворачиваются в причёску-ракушку, а те, что не вошли в неё, вьются по лбу, змейками стекают по вискам. Когда она надевает длинное платье с крупными синими цветами, тесно обхватывающее её фигуру, я думаю, что женщины краше неё не может быть на всём свете.
Она могла быть артисткой, телеведущей, любимой миллионами, а вместо этого встаёт со мной в пять часов, надевает чёрный рабочий халат, повязывает косынку и идёт доить коров, которых у нас семь. Розовое солнце поднимается над соседними дворами, над спящими домами, безлюдными улицами. Во всём селе одни мы не спим. Даже корова, под бок которой подсаживается на доильной скамейке Оксана, стоит на помосте и пережёвывает жвачку с закрытыми глазами ― тоже ещё спит. Звякает дужка ведра, из которого Оксана моет коровье вымя, потом звонко бьются о дно подойника первые молочные струи. Я сгребаю с помоста навоз, ёжась от утренней сырости, и чихаю. Это ещё одна скверная особенность моего организма ― я чихаю каждое утро подряд раз тридцать. И каждое утро мне приходит в голову мысль, что Оксана должна думать: «До чего противен этот утренний чихальщик!».
В молодости я, наверное, был красивее: за что-то ведь согласилась она выйти за меня! Но я тогда пил, обижал её своей гадкой ревностью до самого тысяча девятьсот девяносто восьмого года, когда мне поставили диагноз и пообещали судьбу Николая Островского. В тот день я ужаснулся, опомнился и предложил ей развестись. Но она ответила, что любит меня, никогда меня не бросит, и мы с ней и девятилетней дочкой Юлькой переехали из Казахстана в Сибирь к моим родителям в умирающий целинный совхоз.
Отец и мать, державшие в то время две коровы, несколько свиней, десяток овец и разную пернатую мелочь, передали нам хозяйство и скончались на наших руках в начале двухтысячных. Работы в совхозе уже не было, и мы стали фермерами, или, как выражается нынешняя молодёжь, «как бы фермерами».
