«Впервые это случилось в 88-ом, в декабре. Я должен был выступать в «Динамо», в Москве. И народ, кажется, только на меня собрался послушать и посмотреть, другие были на разогреве, хотя, наверное, они так не считали. Но вместо меня Боря пошел. Перед выездом из дома я вошел в ступор. Я лежал в ванне, полной холодной воды – она охладела за те пару часов, что я лежал в ней неподвижно, уставившись в капли, падавшие из крана. Они капали, а я смотрел, они капали, а я смотрел… А потом зазвонил телефон – я сказал: не смогу. Заболел. И я почти не соврал – этот ступор, который потом меня настигал много раз, неожиданно, выставляя меня полным идиотом, это было все равно что болезнь. Инфекция, вирус – что-то такое. Я все-таки поехал, в микроавтобусе мы с Борей и другими молча ехали и глядели в окно на московские улицы, заваленные мокрым снегом, на прохожих, шлепающих по соленой серой жиже, на большие одинокие дома. Я жил тогда на Профсоюзной, в Беляево, Питер уже был почти забыт за те несколько месяцев, что я успел прожить в столице. Ребята заехали за мной, и вот это молчание в нашем просторном Фольксвагене, где каждый знал каждого как самого себя, кто любил одних и тех же женщин, а иногда и друг друга – это молчание навсегда нас разъединило. Навсегда… Следующие два года просто были отбытием срока. Молчание, холод снаружи, холод внутри… Весь концерт я сидел за кулисами в прямом смысле, на стульчике – и непрерывно курил. После «Короля и шута» и еще кого-то там вышел Боря, извинился за меня, его освистали, как полагается. В общем-то, возмущения особого не было, он начал петь свои плохие английские песни. И меня забыли. Забыли, так как нашелся прекрасный повод поглумиться над нашим богом за песенки с заморского диска, и он не возражал. А я курил, слушал, но думал о себе, о том ступоре, что случился со мной в ванне. А в зале зрители продолжали издеваться, кто-то крикнул: «Кончай херней страдать, давай «Под небом голубым»!». И кто-то с другой трибуны крикнул в ответ: «Сам голубой!». Весь дворец спорта загремел хохотом со всех сторон. И он тут же начал наигрывать знакомые всем аккорды под оргазмические возгласы зрителей, и уже не останавливался, а все продолжал петь свои старые, всеми любимые вещи. И даже я включился, увлеченный фанатской волной, их подпеванием, их экстазом. И ступор забылся… Я же сидел на стульчике и стучал ногой об пол в такт его музыки».
Я смотрю на него, точнее, на его морщинистую шею, потому что лицо свое он прикрывает ладонью с зажженной сигаретой. А степень жирности его фигуры невозможно угадать за просторным бежевым плащом. Он отстукивает носком туфли ритм на полу. Это нервирует, конечно, и он знает, что это нервирует, но пользуется своей старостью как защитой от наездов, и продолжает стучать. И дымить, ведь в кафешках курить запрещено. Но он уверен, что ему можно. Все они такие, эти печальные и дурно пахнущие старперы из совка. И каким-то образом им удается очаровывать нас своей жалкостью и никчемностью, нас, прекрасных и легких на подъем девочек слегка за тридцать. Для него я уж точно девочка, еще в этой короткой кожаной юбке, которую не носила уже сто лет… Будто знала, что встречу этого… чудака. Эту речь он произнес после того, как представился. А представился он так:
«Здравствуйте. Я – ВИКТОР ЦОЙ».
Это меня и пригвоздило на пару минут к стульчику у стойки бара, слегка обалдевшую, и этого хватило, чтобы он успел рассказать эту малопонятную мне историю. А я ведь просто подошла к бармену за спичками, так как хотела выйти покурить, а зажигалку посеяла. Просить огня у соседних столиков не хотелось, чтобы не давать повода для низкобюджетного подката – кто знает, тот поймет.
