Разные в жизни бывают дни. Бывают такие, которые делят жизнь на две половины: до и после. Поворотные, судьбоносные. Только вот понять, осознать их удается поздно. Для меня это день, вместивший в себя и выпускной вечер в институте, и свадьбу. Мгновение – и ты стал взрослым, получил полную самостоятельность, что подтверждалось документами: свидетельством о браке, дипломом мужа об окончании института и направлением в глушь лесную на три года. День, когда я свернула с широкой дороги знаний на неведомую тропинку. За каких-нибудь семь месяцев работы в Отрадненской восьмилетней школе я дважды была на краю гибели, но воспринимала все происходящее как случайность. А ведь это Судьба пыталась подсказать, пыталась заставить меня уйти с этой дороги, искать счастье в другом месте. Но не тут-то было! Упряма, своевольна. Рвалась к самостоятельной жизни. Идея Юлия Цезаря «Лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе», к которой я прилипла, не отпускала, руководила. Она диктовала условия, и действия.
Получить свободу – значит остановиться, обдумать, понять, твоя ли это жизненная колея. Ведь когда путь выбран неверно или, может быть, самый трудный, она, моя родная, изо всех сил старается образумить, но куда там… Рвусь напролом, угождая каким-то мифическим идеям, чувствам; героически преодолеваю препятствия. Сесть бы и задуматься: а почему, отмахнувшись от одной неприятности, на горизонте маячит уже другая.
Да. Жизнь! Ее только тогда и начинаешь понимать, когда исправить ничего невозможно. А начиналось все так.
И лето пролетело, и медовый месяц в Пицунде – как один день.
В середине августа мы должны прибыть в таинственную деревню Отраду, про которую мало кто слышал, а уж как туда попасть, доехать и вовсе точно никто не мог нам сказать. По карте выходило совсем близко, километров пять-шесть. Два часа ходу! Поэтому накануне было решено сократить путь: не ехать по трассе в переполненном автобусе, а потом еще идти пешком по дороге под палящим солнцем среди полей, а махнуть утречком, пораньше напрямую, по лугам. Заодно и дачу Тарковского посмотреть.
Но с ориентировкой на местности получился прокол.
Уже далеко за полдень, проплутав все утро и весь день, уставшие, зажаренные солнцем, голодные и измученные жаждой, мы постучались в дом директрисы школы.
Вышла женщина лет сорока, худощавая, невысокого роста, в легком грязном халатике (видно, в огороде картошку копала). Руки крепкие, широкие, запачканные в земле. Русые пряди, завязанные в пучок на затылке, выбились на свободу, но тут же прилипли к мокрой от пота шее. Она смущенно отряхнула фартук, вытерла об него руки, сняла и метко кинула на поленницу. Узнав, кто мы, обрадовалась, пригласила в дом. Вот где мы пили, пили и пили. Это была самая вкусная вода. Я физически ощущала, как ледяная влага вытесняет жар из моего тела, из моей охваченной пламенем головы. Блаженство прохлады обволакивало, успокаивало.
Хозяйка суетливо бегала из комнаты в сени, где на газовой плите шкварчала картошка, омытая подсолнечным маслом, мешала ее, и запах, такой густой, такой вкусный, струйкой щекотал наши ноздри. Из десяти ведерной кадушки она доставала соленые грибочки и еще успевала рассказывать, как они хорошо здесь живут и как здорово, что мы приехали вдвоем и именно к ним: теперь в школе будет свой учитель музыки и еще один «целый» мужчина.
– Ведь Вы же поете, да? – обратилась она ко мне. – Мне в районо рассказывали, что Вы еще и играете на баяне? Да?
– На аккордеоне, – поправила я.
– Ну, это все равно, – отмахнулась директриса.
Понимаете, – обратилась она к единственному мужчине, – я сама вела уроки пения, но я же историк, а теперь дети смогут под музыку, да!? – возбужденно тарахтела она, не давая ответить, но, наверное, ей и не нужен был ответ. Она все уже сама решила. И какая ей разница как дети будут петь:
