Треск, грохот, вопль, страх… Его тело подпрыгивает и с шумом, как ему кажется, приземляется на кровать; он резко открывает глаза, вскакивает и оглядывается. «Тьфу, это всего лишь проклятый будильник!»
Уже полгода ему не удавалось нормально поспать. Он просыпался разбитый, будто всю ночь таскал мешки. Во рту было противно и кисло, голова болела, глаза слипались… Лежа в постели и мучаясь от бессонницы, он думал о том, что завтра предстоит новый день и он будет чувствовать себя так, будто его сварили в киселе, а потом вынули из кастрюли размякшим, рыхлым, с чугунной головой и притушенными эмоциями.
Все-таки не спать, да еще в его возрасте, – это преступление! А заснуть никак не удавалось. Он ворочался с боку на бок, глядя в темноту стеклянными глазами, стонал, пытаясь притянуть к себе сон, считал овец, коров и прочий домашний скот, который толпился в его измученном сознании. Все без толку. Сон не шел. Иногда он просто тупо глядел в потолок, где новенькая хрустальная люстра печально поблескивала в свете уличного фонаря и приглушенного лунного сияния. Хорошо, если бы хоть идеи приходили толковые, может быть, даже на грани гениальности, но нет! Как назло, в голову лезли какие-то ошметки мыслей, осколки размышлений, жалкие обрывки замыслов. Тьфу, проклятая бессонница!
Заснуть удалось только под утро. Рваный, поверхностный сон не только не принес успокоения истерзанному организму, но лишь утомил еще больше. Когда раздался звонок будильника – ровно в 8:30 – Леонид со злостью треснул по нему ладонью и, с трудом продирая глаза, попытался оторвать от подушки затекшую свинцовую голову. Но куда там! Она даже и не собиралась подниматься, лежала как прибитая.
«Еще пятнадцать минут», – подумал он и снова задремал. За эти четверть часа ему даже что-то приснилось (что именно, он, конечно, не смог бы вспомнить), но эти минуты стали целебными – полноценным, хоть и коротким, настоящим сном. И в 8:45 он, посвежевший, хотя по-прежнему недовольный и помятый, поднялся с кровати, не глядя, сунул ноги в тапки и поплелся в ванную.
Там он принялся разглядывать себя в беспощадном громадном зеркале. Глазки маленькие, заплывшие, еле виднеются над массивным носом и опухшими щеками, растрепанные волосы повисли седыми сосульками, правая рука чуть подрагивает…
Его охватила паника – неужели опять? Он взял стакан, попытался наполнить его водой, но чуть не уронил его. Поставил, стараясь унять тремор – и не смог… Стало по-настоящему страшно. Это старость? Или еще хуже?
Спустя несколько минут дрожь утихла, и он снова был в состоянии владеть собой. Озноб, охвативший его, тоже отступил.
Он начал свои рутинные утренние процедуры.
* * *
А в соседней комнате, в своей кровати, осталась Наталья. Леонид думал, что она спит, и ушел, не заглянув к жене – ему было неинтересно. Он знал, что Наталья лежит, уткнувшись носом в подушку, в уголке рта у нее засохла слюна, а волосы безобразно слиплись.
Он даже не стал дожидаться, пока она проснется, чтобы накормить его завтраком и проводить на работу. Зачем? Леонид и так прекрасно знал, что они будут пытаться делать вид, будто все в порядке, все идет отлично, жизнь течет гармонично и счастливо, к обоюдному удовольствию. Она опять начнет говорить глупости – рассуждать о ценах на продукты, которыми замучила всех вокруг, тараторить о том, что какая-то певица опять сделала пластическую операцию и сколько можно, а Лилечка хоть и хорошая девочка, но разгильдяйка, потому что они ее упустили, и она, ее мать, не понимает, как это может быть, чтобы девочка в почти что тридцать, слава богу, не сглазить бы, лет, вела такой образ жизни, потому что нынешняя молодежь инфантильна и безответственна… Обычно при этом она робко заглядывает в глаза, словно спрашивая: не сморозила ли чего лишнего? И оба знают, что да, сморозила, и вообще, постоянно несет чушь, и что лучше бы помолчала, а то сил нет слушать ее разговоры. От страха она будет болтать еще больше, и все несуразности, ни слова по делу, ни намека про то, о чем стоит поговорить… К счастью, за годы совместной жизни он выработал привычку только делать вид, что слушает ее болтовню и, не прерывая, уноситься мыслью в иное пространство и измерение. В конце концов, он был актером, причем хорошим.
