Англия, 1819 год
Он достиг совершенства в убийстве женщин.
Участь бедняжки была предрешена. Она даже не понимала, что ее выследили, словно дичь, не догадывалась о действительных намерениях своего тайного воздыхателя.
Он считал, что убил ее нежно. Он гордился содеянным. Он мог бы быть жестоким. Но не был. Страсть обуяла его, ища выхода, и хотя мысли о пытках возбуждали его до лихорадочного жара, он считал, что не это главное. Он человек, а не животное. Он жаждал удовлетворения, а девчонка заслужила смерть, к его искреннему сожалению. Он был очень нежен и даже предупредителен.
Она в конце концов умерла улыбаясь. Он намеренно застал ее врасплох. Он едва успел заметить мгновенный проблеск ужаса в ее коровьих карих глазах, прежде чем все было кончено. Тогда он стал ласково баюкать ее, подобно доброму хозяину, горюющему о своем раненом животном, чтобы она слышала его полный сострадания голос все те минуты, пока еще жила. Он не прекращал этой жалобной песни, пока не прикончил ее, пока не убедился в том, что она уже больше не может его слышать.
Он не был лишен милосердия. И, несмотря на свою уверенность, что жертва уже мертва, он отвернул ее лицо, прежде чем позволить себе улыбнуться. Ему хотелось хохотать от облегчения – ведь все наконец закончилось, но он не осмеливался издать ни звука, потому что, как ни старался, не мог избавиться от мысли: так извращенно действовать могло чудовище, исчадие ада, а не человек. Но, конечно же, он не чудовище! Нет-нет, он вовсе не питал ненависти к женщинам, он восхищался ими – во всяком случае, большей частью; и по отношению к той, последней своей жертве он не был ни жесток, ни бессердечен.
Просто он наделен недюжинным умом. В признании этой истины пет ничего постыдного. Погоня придавала ему сил, хотя от начала и до конца он мог предвидеть любое действие своей жертвы. Определенно, ее тщеславие сыграло ему на руку. Она была наивным ребенком, считала себя центром мироздания – весьма опрометчивое мнение, – и он доказал ей ее не правоту.
Оружие он выбирал не без изящества. Чтобы убить ее, он задумал воспользоваться своим кинжалом. Он хотел почувствовать, как лезвие глубоко вонзится в ее тело, жаждал ощутить фонтаны горячей крови, льющейся ему на руки каждый раз, каком будет всаживать кинжал, разрывая ее податливую, гладкую кожу.
У него в голове эхом отдавался приказ: «Разделывай дичь, разделывай дичь!»
Однако он не стал подчиняться этому призыву, поскольку пока еще был сильнее собственного внутреннего голоса, и в тот же миг решил вообще не использовать кинжал.
У нес на шее красовалось подаренное им бриллиантовое ожерелье. Он схватил дорогую безделушку и воспользовался ею, чтобы выдавить из девчонки жизнь. Он решил, что это наиболее изощренное орудие смерти. Женщины любят побрякушки, а эта – как никто. Он даже подумал, не похоронить ли ожерелье вместе с ней, но, когда приготовился залить ее тело комковатой известью, чтобы ускорить разложение трупа, изменил свое намерение и сунул ожерелье в карман.
Он отошел от могилы, не бросив последнего взгляда. Он не испытывал угрызений совести, не чувствовал за собой вины. Девчонка сослужила ему хорошую службу, и теперь он был удовлетворен.
Густой туман покрывал землю. Он не заметил известковой ныли на своих сапогах, пока не добрался до главной дороги. Его не волновало, что его новые веллингтоны, по всей видимости, безвозвратно испорчены. Такая досадная мелочь не могла испортить его блестящей победы. У него было такое чувство, словно гора свалилась с плеч. Но это не все – он опять преисполнился той же страсти, того волшебного ликования, которое ощущал, когда держал руками ее лилейную шейку…
