В больницу он поступил в день своего рождения, двадцатого февраля, если мне не изменяет память. Знаете, последнее время у меня действительно стали появляться провалы в памяти, но здесь, кажется, я ничего не напутал. Да и, в общем-то, не так уж это и важно.
Выглядел Андрей Геннадьевич крайне прилежно: чист, свеж, черная и густая борода вычесана; в отделение поступил в тщательно выстиранной и выглаженной рясе. Теперь не трудно догадаться, что являлся он священнослужителем, а если быть точным – монахом.
На часах было девять сорок, когда несколько санитаров подошли вместе с ним к регистратуре. Одежда Андрея Геннадьевича вызвала кратковременный ступор у оформлявшего его медработника, но ему удалось быстро побороть его, поскольку сразу же обнаружились проблемы с документами. В них было сказано, что Андрею Геннадьевичу сорок шесть лет. Поверить в это было просто невозможно! Перед ним стоял пожилой мужчина: небольшой, но заметный лишний вес, суровое лицо, поседевшие волосы и пустой, стеклянный взгляд. Он вновь взглянул в паспорт, из которого на него смотрел жизнерадостный, абсолютно счастливый относительно молодой человек. Снова перевел взгляд на Андрея Геннадьевича и, при всем возникшем в нем желании, не смог увидеть ничего общего между ним и тем человеком с фото.
Сперва он подумал, что при переоформлении паспорта произошла ошибка, и заместо новой фотографии, которую берут в сорок пять лет, поместили старую, сделанную в двадцать, но, уточнив этот вопрос у Андрея Геннадьевича, сильно удивился, узнав, что его догадка оказалась неверной. Это был действительно один и тот же человек, но в двух версиях – прошлой и нынешней. В голову сразу же полезли мысли о вариациях тех ужасных событий, что могли привести к подобному изменению в облике как снаружи, так и внутри. Настолько прозрачного взгляда ему никогда прежде не доводилось лицезреть даже среди постоянных пациентов, что проводят, по меньшей мере, треть года под его наблюдением. Вскоре оформление документов было завершено, и Андрея Геннадьевича повели в его палату, на двери которой висела цифра “один”. Она была относительно уютной, но крохотной, одноместной – других в этой больнице не было; идея селить двух потенциально нестабильных больных в одну комнату казалась не лучшей для главврача. Да и само отделение было весьма небольшим, рассчитанным всего лишь на пять пациентов.
Пока Андрей Геннадьевич раскладывал вещи и переодевался в больничную пижаму (другой одежды носить тут не разрешалось), раздался телефонный звонок. Скела оказался ближе всех к источнику звука, и, спустя шесть или семь пройденных к стойке с телефоном шагов, от оператора горячей линии психиатрической помощи он узнал, что в течение дня поступят еще четверо больных. Надежда на бесхлопотный вечер моментально улетучилась, и не оставалось ничего, кроме как начать подготовку к приему пациентов.
К моменту, когда с минуты на минуту должен был прибыть первый из четверых обещанных больных, Андрей Геннадьевич уже немного освоился и, выйдя в холл, разместился на черном двухместном диване, что находился прямо перед телевизором. Напротив дивана стояли два потертых коричневых кресла, меж которых находился дешевый сделанный из древесно-стружечной плиты чайный столик, который зачастую использовался для обеденного перерыва, между приемом таблеток и полуденным сном.
