Наверное, эту безымянную планету следовало назвать Миром ветров, которые дули здесь отовсюду и беспрестанно. Не тёплые и не холодные, они сквозили с одной и той же скоростью, чем поначалу дико меня раздражали. Кожа на наших лицах быстро задубела, а веки постоянно слезящихся глаз сами собой сомкнулись в щёлочки, и если бы не отсутствие лошадей, то наше внешнее сходство с какими-нибудь тюрками-кочевниками стало бы полным. Впрочем, какие уж теперь тюрки, какие лошади?..
Мой короткий то ли полусон, то ли полуявь, где я ощущал себя почти Богом, проходя сквозь туманности и звёзды, закончился ударом о твердь этой планеты. Планеты-тюрьмы. Планеты-отстойника. Планеты вечной осени. Благо, что случилось это рядом с пещерой, и её гостеприимные хозяева затащили бессознательного меня вовнутрь.
В общем-то, с пещерой нам всем повезло. Вход в неё заламывался под острым углом, что спасало от задувания ветра снаружи, а где-то под сводом, в самой его темноте, находились разломы в породе – небольшие щели, которые создавали естественную вытяжку, и дым от костра всегда уходил наверх.
Нас было четверо: Нефёдыч и Светлана здесь появились до меня, а очевидцем прибытия Якоба стал уже я сам – этого белёсого борова в длинной чёрной рясе мы тогда еле доволокли втроём. Якоб, когда очнулся, стал истово осенять крестным знамением себя, нас и внутреннее пространство пещеры. При этом он что-то лопотал на грубоватой на слух смеси немецкого и английского. Похоже, этот парень, а ему на вид было лет двадцать – двадцать пять, прибыл сюда прямиком из средневековой монашеской кельи. Мы с Нефёдычем это смекнули сразу и оставили Якоба в покое на то время, пока он будет договариваться с «демонами» в своей голове.
А вот Нефёдыч и Светлана являлись моими соотечественниками, правда, из тридцатых годов двадцатого века. Нефёдыч был ученым, причём явно выходцем из военной среды, а Светлана… – она одинаково походила и на медсестру, и на лаборантку, и на библиотекаршу. Сама она о себе ничего не рассказывала, да и Нефёдыч на подобные расспросы не отвечал тоже. Но я чувствовал, что их двоих связывает не только одно время, из которого они вышли, но и какая-то общая тайна.
Лет Нефёдычу было за пятьдесят, а Светлане – под сорок. Внешность у неё была заурядная – как говорится, пройдёшь десять раз мимо и не заметишь. Но то ж в городской сутолоке, а здесь она была единственной женщиной, и внимание противоположного пола ей было гарантировано.
Питались мы слизнями – этих отвратительных на вид тварей, размером с половину молочной сосиски, мы снимали со стен пещеры. Они выползали из небольшого солоноватого озерца, что располагалось метрах в двадцати ниже по пещерной галерее. Слизни были клейковатыми и по вкусу походили на слабосолёные маслянистые грибы, но по первости я с трудом преодолевал омерзение и рвотный рефлекс, когда утолял ими голод. Я даже пытался их жарить на костре, но, как и предупреждал меня Нефёдыч, получилось только хуже. За тарелку горячего супа я, пожалуй, готов был тогда убить, да вот только ближайшая ко мне кухня или столовая находились неизвестно где. Впрочем, человек привыкает ко всему, привык и я…
В десяти минутах ходьбы от пещеры было место, которое Нефёдыч почему-то называл высохшим «болотом», хотя передвигаться по нему можно было без опаски, и признаков влаги там не наблюдалось вообще. На этом «болоте» мы собирали дрова для костра – одеревеневшие то ли водоросли, то ли корни, которые причудливо переплетённой сетью покрывали всю его поверхность. Этот хворост отделялся целыми пластами, поднимая вверх облака мельчайшей пыли, но зато прекрасно и долго горел. Минусом этих дров было только то, что их форма не позволяла соорудить факел, поэтому рядом с озерцом нам для освещения пришлось разводить ещё один костёр.
