Ее тело лежит в речушке Девять Миль, наполовину зарытое в ил. Временна́я отметка – конец апреля. Наверное, тело вымыло из земли дождем. Или наоборот, река взбухла после ливней, и на труп нанесло грязь течением. Временна́я отметка – 18.44, сквозь ветви деревьев струятся косые солнечные лучи, покрывая почву на поляне рябью пятен. Там, куда падает свет, вода мшисто-зеленая, но в тени она темно-бурая, почти черная. Я размышляю об этой земле, об истории местности, насколько она свыклась с огнем – крутые склоны холмов у реки некогда были отвалами шлака со сталелитейных заводов, осыпающимися грудами расплавленного пепла, но когда я впервые познакомился с этим местом, все уже было реконструировано и покрылось зеленью. Здесь сделали городской парк.
Когда временна́я отметка достигает 19.31, становится слишком темно, и я корректирую световые фильтры. Деревья и тело светлеют в тошнотворно бледном искусственном свете. Я четко вижу ее ступни – белые, как шляпки торчащих из почвы грибов. Я помечаю тело и покидаю ее, уже в полной темноте иду обратно через парк по беговой дорожке.
На парковке, куда приводит дорожка, я устанавливаю время на 18.15 – за полчаса до того, как я ее найду. Тьма светлеет до синеватых сумерек. Я иду по петляющей через парк беговой дорожке, пока не спускаюсь к клубку корней и ежевики, где хватаюсь за тонкие ветки, чтобы удержать равновесие. Я здесь уже бывал. Изучаю подлесок на предмет отпечатков ног, признаков борьбы или клочков одежды – хоть чего-нибудь, но не обнаруживаю никаких следов, пока не утыкаюсь в ее тело: бледный изгиб спины и волна волос, из-за грязи значительно более темных, чем на фотографиях, – там они медово-русые. Я опускаюсь рядом с ней на колени. Рассматриваю ее, пытаясь разобраться, что случилось, пытаясь понять. В 19.31 становится слишком темно что-либо разглядывать.
Я возвращаюсь. На парковке в конце дорожки я переставляю время на 18.15, и темнота вновь отступает. Тело там, внизу, наполовину зарытое в ил. Я иду по беговой дорожке, изучая парк в поисках следов. Девушку я найду через двадцать минут.
Люди часто спрашивают нас, как умерли их близкие, ожидая услышать нечто экстраординарное или предполагая, что те испытывали страшные муки, и я вспоминаю стихотворение Одена «Музей изящных искусств»[2], потому что, за редким исключением, смерти, которые мы расследуем, банальны – люди ели, открывали окно или просто шли по улице. Ничего необычного, хотя выжившие часто вспоминают, какой был прекрасный осенний день, почти летний. Конец наступил быстро, это совершенно точно, и никто не страдал – за исключением выживших. Жизни пятисот тысяч человек закончились в ослепительной белой вспышке. Обычно помимо подробностей мы отвечаем интересующимся, что их родные не страдали и умерли в точности так же, как и жили. Даже этот кошмар шел своим чередом.
Двадцать первое октября…
Десять лет после конца.
Во вторник я в последний раз принял экстази. В то утро я даже ради приличия отправил сообщение Куценичу, мол, подхватил вирус и не приду, но он заявил, что я уже исчерпал запас больничных и отпусков, а другим архивариусам надоело меня покрывать. Мне могут снизить зарплату или даже установить испытательный срок. Уже поступали жалобы, так он сказал. Он сам перезвонил через несколько минут, и я пялился на фотку его профиля: снежно-белая борода и добрые голубые глаза; Начинка хвастливо выставлена напоказ – переплетение серебристых проводов пронизывает череп под кудрявыми волосами. Я сидел в кофейне «Трист», звонок прошел через местный вай-фай. Моя Начинка – дешевка, работает с непостоянной частотой кадров и показывает допы с дерьмовой задержкой в долю секунды. Образ Куценича висел перед моими глазами прозрачной пленкой, а за ним – меню кофейни с выбором кофе латте, эспрессо, мокко и так далее, на каждом пакете с кофейными зернами бежала надпись: «Справедливая торговля и органическая продукция». Куценич спросил, все ли в порядке, и я заметил легкий рассинхрон между движениями губ и словами.
