Он был похож на незаконнорожденного отпрыска индейца из племени гуарани и дочери нищего фермера, этакой красотки из дикой глуши, которая, захотев вырваться из рабства унылой повседневности, нечаянно для себя и окружающих взяла и нагуляла пузо.
Выбранный им внешний вид был безупречен, за исключением тех моментов, когда, оказавшись в почти непроходимой чащобе, он забывал о маскировке и о том, кто он на самом деле.
Его кожа приобретала зеленоватый оттенок и сливалась с фоном, состоявшим из листьев и лиан. При этом грязноватого цвета рубашка, драные штаны, разлохмаченная соломенная шляпа и сандалии на подошве из старых покрышек, казалось, перемещались в пространстве самостоятельно, без участия призрачного тела.
Однако такое происходило с ним все реже и реже по мере того, как он уходил от верховьев Параны, из глубинки штата Гояс, где жили мужчины с горящими глазами и выстриженными челками.
Когда он добрался до районов, где всем заправляли бандейранты, охранявшие границы и попутно совершавшие вылазки в приграничные районы, он научился полностью управлять тем, что умные люди называют «эффект хамелеона».
Наконец он вышел из густых джунглей на открытую местность, перерезанную сетью грунтовых дорог, ведущих к фермам, созданным в рамках плана освоения диких земель Красной зоны. Интуиция подсказывала, что он приближается к одному из пропускных пунктов, где бандейранты фильтруют всех проходящих, и почти человеческим жестом тронул припрятанную под рубашкой седулу де грациас аль сакар, удостоверение, подтверждающее наличие белой крови. Время от времени, когда рядом не было человеческих существ, он вслух произносил свое имя – Антонио Рапосо Таварес.
Звуки, из которых складывалось его имя, казались слишком резкими и грубоватыми, но он понимал, что с ним ему будет безопаснее и спокойнее, чем с любым другим. Все знали, что индейцы штата Гояс в свои имена вставляют самые сложные созвучия. Так ему сказали и крестьяне на ферме, где он ночевал прошлой ночью.
Когда их вопросы по поводу того, кто он сам и куда держит путь, стали слишком настойчивыми, он уселся на крыльце дома и, достав флейту из кожаного чехла, который свисал у него с плеча, заиграл. Это был оригинальный инструмент андских индейцев, священный символ тех мест. Если индеец гуарани прикладывал свирель к губам, все разговоры заканчивались, утонув в благоговейном молчании.
Крестьяне пожали плечами и ушли.
Он медленно тащился по дороге. Сложное искусство ходьбы, не сразу им освоенное, привело его наконец туда, где человеческие существа пребывали в изобилии. Впереди он заметил красно-коричневые крыши и хрустальную башню. К ней причаливали и от нее отлетали прочь аэрокары. Видом своим все это напоминало муравейник.
Вдруг он почувствовал, как им овладевают инстинкты, а им, как он твердо знал, ни в коем случае нельзя давать воли. Если он проиграет инстинктам, то не выдержит испытания, ожидавшего его впереди. Он сошел с дороги, по которой взад и вперед сновали люди, и, сосредоточившись, стал собирать воедино стремившиеся обрести независимость фрагменты той ментальной сущности, какой он был, во всяком случае, пока. В результате его усилий родилась мысль, она пронзила и связала воедино все, в том числе и отдаленные, части его индивидуальности: мы маленькие зеленые рабы, служащие единому целому.
После этого он продолжил движение по направлению к пропускному пункту. Мысль, вернувшая ему целостность, заодно придала ему вид самый подобострастный – отличная защита от взглядов человеческих существ, которых вокруг него становилось все больше и больше. Те, кто его послал, знали, как люди ведут себя в разных ситуациях, какие позы принимают и какие надевают маски. Они понимали, что подобострастие для индейца – лучший камуфляж.
