То не солнышко ясное закатилось за тучи октябрьские сизые, то мне дядя Степа мыльный тазик на срочную доработку вернул.
Дядя Степа – это не добрый милиционер, а мыльный тазик – это не стиральные помои. Тот и другой, соответственно, означают в моей жизни главного редактора Степана Васильича и мелодраматические истории, где любовь, морковь, злая свекровь, которые я ваяю в каждый номер еженедельника. Очень хорошо у одинокой бабы с хронической эрозией личной жизни получается, гладко и складно, по законам жанра. Но сегодня, каюсь, промашку дала, не учла рабоче-крестьянское происхождение дяди Степы, написала поэзу о студенческом чувстве, и дядя Степа мне ее вернул, «богемой» громогласно обозвав. Не поняла я, кого – меня или героев. И прибавил:
– Ты пиши так, как прошлый раз, чтоб наборщицы плакали…
Прошлый раз – то есть летом. Красивая, верно, получилась и слезная сказка, как они любили друг друга, а потом он с головой в интернет ушел и выцепил там себе красотку с порносайта. Типа, фотомодель. И сказал: «Надоела мне моя Матрена!».
Дядя Степа, противу моих тогдашних опасений, оценил:
– Актуально! А то, черт их, лезут все молодые в компьютер – вот пусть почитают!
А наборщица Зинаида Ивановна носом шмыгала и корвалол пила:
– Как у тебя, Инночка, все жизненно получилось!..
Еще бы не жизненно – всерьез вены вскрыть хотела. Фотомодель – это выдумка, конечно, упрощение. Было круче.
Самым душещипательным моментом показался сентиментальной Зинаиде Ивановне долгий поцелуй на вечерней автостраде в лучах проносящихся по касательной фар. С него начиналась мыльная жвачка.
Ну что ж, надо студентов заменить на пэтэушников, а плохой финал на хороший, тогда дядя Степа расплывется в улыбке, а Зинаида Ивановна – в слезах. Вот только закурю, а то вовсе без сигареты не работается…
– Здрассть…
Что за чудо природы материализовалось в моем кабинете?
На вид несовершеннолетнее, кроссовки 40-го размера, само – 34-го, прическа вся из челки состоит. Ну его (или ее?) в болото, я кислотной молодежью не занимаюсь. Поди, будет на очередную тусовку каких-нибудь «пауков» или «сверчков» звать.
– А кто тут Степнова?
– Я. Проходите. Присаживайтесь, слушаю вас…
Незадача какая – одна в кабинете, все прочие журики в разъездах.
– Это… я с вами лично поговорить хочу.
– Вот как? Я готова. Только не могли бы вы объяснить, почему именно я нужна вам?
У посетителя (или -льницы, елки-палки?) на лице написано: «Чаво?». Я опять слишком изысканно разговариваю с народом – вслух. Про себя выражаюсь гораздо понятнее: «Черти тебя принесли!».
– Ну… я спросила, где тут Павлова сидит, а мне говорят – это Степнова. Ну… я и пошла к вам.
«Спросила» – значит, она. Но, между прочим, кто это мой псевдоним с полпинка раскрывает?
– А кто сказал, что Павлова это я?
– А… там морж на лестнице курил.
Экая наблюдательная! Дядя Степа в усах и с залысиной, низенький и мешковатый – и вправду вылитый морж. И закон о печати, пункт о раскрытии псевдонимов только по суду ему не писан.
– Итак, что вы хотели мне сообщить?
– Это…
Ну, ясно, не то. В смысле, ничего умного.
– Курить можно?
– Можно. Но вредно.
Она меня раздражает. Рожай скорей, девочка, свое приглашение на стрелку, и я запущу мыловарню! Так нет – закуривает долго и нудно.
– Ты Пашку давно видела?
Кто это меня спросил? И о чем?
Эта странная визитерша в тертых джинсах с художественной бахромой, в майке с эффектом вечной мятости под брезентовкой, с чубом до сигареты. Она перешла на ты и назвала Пашку. Как понять?
Морда лица у меня тренированная (научилась за тридцать лет!).
– Во-первых, мы с вами, юная леди, на брудершафт не пили, а во-вторых, какого именно Пашку вы имеете в виду?
