Михаил Эдельштейн
«Он мог бы стать первым, а стал единственным…»
Прижизненная и посмертная судьба Михаила Генделева парадоксальна. Поэт невероятного, головокружительного масштаба, он явно не занял того места в русской словесности, которое ему полагается по праву.
Можно спросить, конечно – а кто занял? Кто из равновеликих ему поэтов его поколения (впрочем, таковых там один-два человека, едва ли больше) прочитан, освоен, усвоен, изучен? А у Генделева и прижизненное собрание сочинений (пусть в одном, но толстом томе), и – атрибут только совсем уж очевидных классиков – посмертный «НЛОшный» том «Генделев: Стихи. Проза. Поэтика. Текстология», и посвященные ему прекрасные аналитические статьи, и песни Андрея Макаревича на его стихи, и блюзы Евгения Маргулиса. То есть на любой вкус, куда уж, казалось бы, больше.
Да и этот сборник, в котором под одной обложкой уживаются избранные стихотворения, фрагменты прозы, филологические разборы, дружеские воспоминания, – он разве не свидетельство признания и признательности?
Но при этом все равно ощущение, что, скажем, Елена Шварц внутри и даже в центре, а он, Генделев, не то чтобы на окраине, а просто снаружи, вовне. Вовне чего? Да, собственно, помянутой выше русской словесности.
И это тем загадочнее, что фигурой спорной, пререкаемой Генделева тоже не назовешь. Люди очень разных поэтических вкусов и предпочтений вполне сходятся на признании его значения, да и просто на любви к его стихам. Но при этом те же самые люди, перечисляя пять-десять-двадцать крупнейших русских поэтов последних десятилетий, Генделева вспомнят едва ли. То есть дело не в нелюбви, не в недооценке, а в чем-то другом. В чем же?
Об этом много раз говорил сам поэт – и в стихах, и в разных подсобных видах прозы, вроде интервью: «Мои темы для русской литературы вполне маргинальны, – понятно, почему не выстраиваются колонны пионеров с ожерельями из цветов каждый раз, когда я вхожу погулять в русскую литературу».
