Пролог
Город Умань, 1932 год
Он сделал последний мазок и отложил кисть в сторону. Да, ему удалось раскрыть секрет непревзойденной естественности полотен Жерома! Казалось, что плащ Ганнибала трепещет не от ветра, дующего с заснеженных альпийских вершин, а от легких порывов сквозняка из приоткрытого окна. Правая рука полководца указывала солдатам на перевал, где после последнего перехода их ждала слава. Сам герой уже мыслями был там, на равнинах Италии. И пусть римские легионы тешат себя тщетной надеждой на то, что войско Ганнибала, внушающее им ужас, погибло под лавинами, а тела солдат унесли воды быстрых горных рек.
Он взглянул на оригинал и горько усмехнулся. Заведующий районным отделом Народного комиссариата просвещения, по заказу которого художник создал копию, был твердо уверен, что на оригинале изображен Спартак. В договоре (дубовые формулировки!) так и значилось: «В связи с отправкой согласно указания Наркомпроса оригинала картины в Москву, с целью повышения культуры и углубления революционного воспитания масс, сделать копию картины неизвестного художника, изображающую вождя римского пролетариата Спартака, штурмующего Везувий». Жером – «неизвестный художник»! Спартак, штурмующий Везувий! И этот человек руководит «просвещением района»!
Звякнул дверной колокольчик.
– Открыто! – крикнул художник.
В комнату вошли завхоз районного отдела Наркомпроса и двое грузчиков.
– Ну что, готово? – деловито спросил завхоз.
– Оригинал можете забирать, а копию я только что закончил, – ответил художник. – Краски должны высохнуть.
– Тогда мы в пятницу вашу картину заберем, а ту, с которой вы срисовывали, сейчас возьмем, – решил завхоз. Он подошел к только что законченной копии Жерома и восторженно поцокал языком.
– Да, от настоящей не отличить! Так, товарищи, упакуйте картину в бумагу и аккуратненько несите в повозку. И глядите у меня! Если вдруг холст проткнете или, еще хуже, раму поломаете, я расценю это как вражескую вылазку!
Грузчики принялись заворачивать картину в оберточную бумагу и перетягивать бечевкой.
– Извините, – нерешительно обратился художник к завхозу. – А нельзя ли мне деньги сейчас получить?
Для него это был принципиальный вопрос: этот заказ был единственным за последние полгода, а скудного жалованья жены на двоих катастрофически не хватало.
– Ну что же! Работа выполнена, так что извольте получить! – согласился завхоз, вынимая пачку денег и отсчитывая купюры. – А вы пока расписочку напишите, для отчетности.
– Да-да, разумеется! – обрадованно согласился художник.
Как на грех, чернила в чернильнице высохли, и ему пришлось воспользоваться чернильным карандашом. Когда расписка была готова, завхоз забрал ее, внимательно перечитал, одобрительно крякнул и положил на стол перед художником тонкую стопку денег и конверт без надписи.
– Это что такое? Что там в конверте? – удивился художник.
– А это ваша супруга просила вам передать лично в руки, – пояснил завхоз.
Художник схватил конверт и вытащил свернутый втрое листок бумаги с коротким посланием. Он сразу узнал почерк жены.
«Прости меня, дорогой мой Володенька! Но я больше не в силах выносить эту нищету, из которой мы не можем выбраться вот уже десять лет. Я ухожу к Ивану Прохоровичу. Он признался мне в своих чувствах и позвал меня к себе жить. Дело не только в том, что Иван Прохорович, как заслуженный большевик и заведущий райотделом Наркомпроса, может обеспечить нам достаток, который позволит мне наконец оставить давно опостылевшую службу в районном коммунхозе. Он откуда-то знает, что ты был у белых, но обещал не сообщать об этом в ГПУ, если я соглашусь на его предложение. Я уверена, что он сдержит слово. Но ведь нельзя быть так же уверенным в том, что твое прошлое не станет известно еще кому-то. И этот «кто-то» может оказаться вовсе не таким порядочным человеком, как Иван Прохорович. Поэтому тебе лучше не только навсегда уйти из моей жизни, но и уехать из этого города. Прощай, мой любимый! Прости, что наши пути разошлись: видно, так суждено.
