Сколько помню себя, рос я в атмосфере сказок. Мама читала мне на ночь волшебные истории, под которые я засыпал. Сказки переходили во сны, сны переходили в сказки, волшебство растворялось в моей крови, омывало дремлющий мозг и подпитывало по-детски романтическое сердце. Возраст ангельский всему верит, на все надеется, все прощает и принимает, как свое.
Отец подолгу находился в морских рейсах, поэтому воспитанием моим занималась мама и старший брат Дима. Впрочем, усваивал и впитывал я больше то, что шло с добрым словом и интонациями любви. А это исходило больше от мамы.
Напетые ласковым голосом сказки преображали мой внутренний мир, будили воображение, воскрешали сны, которые впоследствии превращались в новые реальности. Я жил до семи-восьми лет в мире, в котором вымысел так тесно существовал рядом с реальностью, что хватало одного воображаемого толчка, чтобы окунуться в волшебство и раствориться в нем.
Одно мгновение – и я уже был не тихим задумчивым темноволосым Андрейкой из Калининграда, а одним из смелых и дерзких мальчишек таинственного средневекового города Гамельтона, откуда крысолов чарующими звуками волшебной дудочки уводил сначала крыс, а потом всех детей в страну, где царил праздник непослушания. Воображение наделяло эту страну сказочными персонажами. Одних я боялся, с другими дружил. В моем сказочном мире были прекрасные принцессы в образе рыжих ласковых кошек, королевы-оборотни, роскошные принцы, защитники рыцарской чести. Были благородные разбойники – подобие Робин Гуда. Не только свет был в моих сказках, но и силы тьмы, которые возглавляла главная крысиная королева, мама всех крыс, бабушка всех несчастий и болезней, огромная бурая Графиня, которая одним видом своим гипнотически воздействовала на меня, повергая в ужас, и сны обрывались кошмарами, а я просыпался в холодном поту.
Город, в котором я родился, нес в себе дух волшебства. Гротескные персонажи могли существовать только в настроении мрачного Кенигсберга с множеством устремленных в небо готических шпилей старинных кирх, аккуратных мощеных улочек и площадей, где по ночам собирались и плакали призраки ведьм, колдунов, еретиков-ученых, алхимиков разных мастей, которых во времена инквизиции предавали огню «к вящей славе Божьей». Их плач был обращен в прошлое, а носился над сегодняшним городом воющими балтийскими муссонными ветрами. Прошлое слышалось в ночных шорохах, которые могли распознать лишь дети. Временами старые кирхи, построенные не на фундаменте из камня, а только на горячей пламенной вере, взлетали к небесам, к которым были устремлены, и тогда в городе слышались стоны грешников, которых не обняло безземельное Небо.
Старая черная река П. дважды в год «вспухала» и отравляла миазмами горожан. Кто был мудрее, тот знал, что на Рождество и Пасху со дна пытаются встать истлевшие тела брошенных туда когда-то злодеев и разбойников, и выйти раньше времени на Суд Страха. И ведьм, которых проверяли не огнем костров, а бросанием их в воду. Если молоденькая рыжая красавица с зелеными глазами, на которую донес толстый бюргер-сосед, не тонула, значит, она объявлялась ведьмой, и ее сжигали на костре. Если тонула, тогда Церковь признавала за собой ошибку и молилась за душу праведницы, безвинно пострадавшей ради Христа и получившей на Небе венец святой мученицы. Бюргер-доносчик оставался неузнанным, потому что в инквизиторский ящичек для писем – «уста правды» – разрешалось бросать анонимки. Неузнанными оставались и причины, по которым донес: молоденькая гордая красавица отказала ему в любовных утехах – она, женщина с явными признаками ведьмы; слишком независимая, слишком красивая, с волосами цвета золотистой моркови и глазами, похожими на сверкающий малахит. Город был старинным для новых сказок, однако напитывал фантазии детей новыми волшебными историями.
