Она шепчет что-то в свой телефон,
Бледно-печальная, странно одетая.
Она ждет, что он обнимет ее за плечи,
Но он, к сожалению, не знает этого.
Его бабочки не летают в Бруклин,
Ее кошки не заходят в Манхэттен
Возьми для нее мокиято без сахара,
Только молчи, что это я тебе посоветовал.
Все они были похожи на маленькие сердца. Не такие, как в детских книжках. Нет. Почти настоящие. Но без крови, конечно. Мы же не в мясной лавке.
Сердца росли на небольшом дереве прямо на ее подоконнике. Окно выходило на шумную Четырнадцатую стрит и не открывалось с прошлого августа. Кто подарил ей это сердечное дерево в скромной керамике цвета пепла, она и не помнила. Она ведь была очень странной девушкой, я разве не говорил?
Она работала в кофейне на Девятой авеню, недалеко от Пейн Стейшн. Высокие серые потолки, узкие двери, хороший кофе и немного свежих пирожных в стеклянной витрине – их каждое утро привозил пожилой мексиканец на своем старом «Шевроле Экспресс». Ну, знаешь, такой обыкновенный, непримечательный серый фургончик, вечный спутник пожилых мексиканцев.
Она открывала кофейню утром в семь и закрывала около пяти вечером. Когда обитатели офисов перетекали из своих стеклянно-серых опенспейсов в тесные вагоны нью-йоркской подземки. Каждый день одинаков, каждый вторник похож на четверг, а понедельник не отличить от среды. Да, у всех нас такие истории. Правда?
Кстати, она не помнила истории большинства вещей, которые ее окружали.
Вот, например, ее байк. Винтажный синий Shwinn с коричневым потертым седлом, старомодным рулем и битыми желтыми накладками на педалях. Откуда он взялся? Она не помнила. И я скажу тебе больше. Она не знала. Не хотела знать этого. Один из соседей – ребят, которые снимали комнаты на третьем этаже в ее доме (вечно они меняются, невозможно запомнить ни лица, ни имена), – восхитился однажды состоянием этого синего Shwinn. «68–69 год», – кажется, так сказал он. И предложил 250. Прямо здесь и сейчас. За ее старый поскрипывающий велосипед. С одной скоростью. Она подняла глаза на этого веселого двадцатилетнего мальчишку. Подняла свои непереносимо синие глаза, в которых можно было пропасть навсегда, если только ты сумеешь привлечь их внимание. Подняла и спросила тихо: «Зачем?»
У нее нет другого, понимаешь? У нее нет «Амазона», «Волмарта», «Ибэя». И есть ежедневный маршрут на поскрипывающем синем Shwinn.
Теперь ты знаешь о ней чуть больше. Но все-таки не понимаешь, почему я об этом начал. Старый байк, кофейня в бесконечно высоком офисном здании с гранитным фасадом из сороковых прошлого века. Я напомню. Дело в том дереве. Дереве на подоконнике. Не больше двух с половиной футов. Несколько веток, и на каждой ветке по два-три маленьких сердца.
У нее не было никакого графика, никакого плана. Просто однажды она брала ножницы и срезала одно из сердец. Клянусь, я видел, как срез мгновенно становился красным. Темно-красным. Как томатная паста Heinz. Через несколько минут срез чернел и больше не блестел. А она складывала маленькое горячее сердце (совсем как настоящее, только меньше) в бурый бумажный крафт-конверт. Складывала, обернув в серую рыхлую бумагу. Заклеивала конверт и надписывала черным маркером адрес. Маленькие ровные печатные буквы. Небольшой наклон. Так уже не пишут. Не говори. Я знаю, а вот она не знает. И пишет именно так.
Кому и зачем она отправляет этот конверт? Кто его ждет и ждет ли? Я не знаю. Я знаю, что, когда ножницы в ее тонкой, с легким прозрачным рисунком вен руке срезают сердце, она вздрагивает. Иногда мне кажется, что ей очень больно. Но она молчит. Всегда. И только прикусывает нижнюю губу. Ты увидишь этот след на следующее утро, если, конечно, встанешь в шесть и встретишь ее, выходящую из подъезда. В кофейню. Куда же еще она может ехать на своем стареньком Shwinn?
