250 дней в царской Ставке. Дневники штабс-капитана и военного цензора, приближенного к высшим государственным и военным чинам

Михаил Константинович Лемке

© «Центрполиграф», 2025

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2025

О времени пребывания моего в строю (с августа 1914 по сентябрь 1915 г.), до перевода в Ставку, рассказано совсем вкратце, в той мере, которая, кажется мне, необходима, как некоторое введение. Детали заурядной жизни и работы в составе обыкновенной ополченской пешей дружины, а потом – одного из сотен третьеочередных пехотных полков в данный момент не заслуживают, конечно, особого внимания. Сейчас важно, во-первых, широкое ознакомление и специальное изучение основных явлений недавней и все еще не затихшей беспримерной войны, во-вторых, понимание всех пружин правившего тогда нами механизма, в-третьих, усвоение характеристики, с одной стороны, главных героев и персонажей, с другой – типичных черт общей физиономии бесчисленных статистов трагедии «Падение Российской империи».

Получив назначение в Ставку Верховного главнокомандующего, в этот сложнейший узел нервной системы армии и страны, я дал себе слово во что бы то ни стало использовать там свое положение прежде всего аккуратным и систематическим ведением детального личного дневника при пристальном наблюдении всего происходящего вокруг. Помимо моего будущего служебного положения, в котором, при всей его иерархической незначительности, я предвидел, однако, непосредственные сношения с высокими чинами, этому решению способствовало также сознание лежавшего на мне долга – долга человека, по специальности историка, понимавшего громадную важность задуманного им живого исторического документа и знавшего, как ограничено в конце концов число подобных письменных отражений лихорадочной деятельности и суеты военного времени. Наши предыдущие войны были лучшим тому доказательством: мемуарное их описание крайне скудно.

И действительно, с первого дня прибытия в Ставку я был верен своему слову и с систематической аккуратностью и точностью ежедневно записывал все, что удавалось узнать за день.

Материалами для меня служили прежде всего бесчисленные документы, проходившие через или около меня, чаще же (и в очень большом числе) попадавшиеся мне под без устали искавшую их руку. Все они тщательно копировались, когда на месте, в Управлении же, когда дома, когда в театре, в ресторане, на дежурстве в аппаратной секретного телеграфа (больше всего) и т. п. Вторым источником были ежедневные беседы с самыми различными по своему положению людьми, хорошо знавшими то, что ставилось предметом умышленно направлявшегося мною разговора, причем я видел и знал – знаю и теперь, – что говорившие со мной никогда и не подозревали, с какою целью я затрагивал ту или другую тему. Каждая беседа (часто после все-таки необходимой проверки) записывалась мной по возможности немедленно по ее окончании, причем иногда сначала лишь наскоро, в наиболее существенной части, с различными пометками и особыми значками, развертывавшимися уже позже, вечером или ночью, когда преимущественно и писался дневник.

Все такие записи, которыми иногда были буквально переполнены мои бесчисленные офицерские карманы, расшифровывались дома, на покое, за несколькими запорами входных дверей, и вместе с копиями документов вносились в очередную тетрадь. А так как я твердо поставил себе за правило не ложиться спать раньше, чем кончу запись всего истекшего дня, то утром моя незагроможденная память была опять готова к восприятию новых сведений и впечатлений. Заполненные тетради отсылались в Петербург, где и хранились в надежном месте.

Вполне ясно понимая весь риск такого своего неслужебного занятия, я в самом же начале основательно пригляделся к мерам наблюдения за каждым из нас и, когда понял, что и в Ставке все делалось по-русски, спустя рукава и только формально, стал смелее, чем достиг возможного максимума в выполнении своей цели, увеличивая, конечно, степень риска и тяжесть грозившей мне кары.