Марик развернул стул в направлении столиков кафе, вообразив полный зал, и сел на край оранжевого сиденья, вполне гармонирующего с его вельветовыми брюками цвета бордо. Он взял за горло кофр с виолончелью и, зажав между худощавых бедер полные бедра инструмента, объявил: «Сон влюбленного музыканта». Игнат замер с распечатанным пакетиком сухариков, не решаясь хрустом нарушить выступление чрезвычайно вдохновленного друга.
Воображаемый смычок, искусно придерживаемый пальцами Марика, будто игла вышивальщицы, задвигался по тому месту, где за крепким литым пластиком дремали ничего не подозревающие струны. Музыкант забормотал в стиле Гленна Гульда1, защелкал языком, как битбоксер, застонал, как рабочий сцены, уронивший монитор-колонку на ногу. После такого трехминутного вступления в царстве фастфуда на языке менестрелей зазвучала история боли (публикуется без сокращений).
«По заснеженному лесу бродит курьер. Он заблудился. Где-то трелит одинокая птица. Чу! Вдруг едва слышно заиграла виолончель, что-то нежное, лирически-грустное. Там, тарарам, там-там, тим-там. Курьер идет на мелодию, видит – обнаженный силуэт девушки…»
– Че, в лесу? Зимой? – вздрогнул Игнат.
– Да, именно. Прошу, не перебивай. – Марик продолжил душеизлияние: – Курьер зачарован. Достает из сумки поднос, высыпает картофель фри. Музыка затихает. Девушка берет золотистый ломтик, тычет в поднос и говорит: «А где соус?» Курьер растерянно ищет, не находит. Падает перед ней на колени. Она нежно гладит его по черным вьющимся волосам, потом грубо берет за шевелюру и, зажав голову между ног, начинает остервенело водить смычком по шее!
– Маньячка? – Игнат в ужасе сглотнул слюну.
– Да помолчи ты! – взмолился Марик и, посмотрев сквозь монолит бетонного потолка, подошел к финалу: – Лирическая музыка сменяется бурной, как сход лавины в «Tанце дочери горного короля» Грига. Фанфары! Кода! Лес охватывает огонь! – Он замер, воздев (никак иначе) руки в экстазе, словно Эодор Тезис2 в финале «Страстей По»3, а не какой-нибудь бизнесмен в момент биржевого краха. На открытой кухне загремела посуда.
– Ух, как на концерте, – очнулся Игнат, отправив наконец сухарик в начало пищеварительного тракта, и, хрустя в диссонансе, добавил: – Мне давно голые девки не снились.
– Ролевые модели прошлого проступают сквозь слои настоящего, – резюмировал Марик, вернувшись из леса сновидений. – Возможно, кто-то из моих предков носил еду для Моисея, когда пророк был на Синайской горе.
– Моисей с грудью? – поперхнулся Игнат.
– На самом деле все просто, – вздохнул Марик, помедлил и нежно провел пальцами по выпуклой части кофра, – мне нравится Камиль Тома.
– Кто? – Игнат перестал жевать.
– Французская виолончелистка.
– А-а-а, понятно, откуда холмы растут, – Игнат достал из пакетика сухарик и протянул опечаленному другу, – заешь.
Он покачал головой, не желая смешивать кровь раненого сердца с желудочным соком.
– Я ей стихи сочинил, вот послушай: «Я превратился бы в цветок, когда б узнал однажды, что хоть один мой лепесток коснется губ лилово-влажных. Я стал бы зонтиком для вас в дождливый день осенний и так бы как мечту пронес под плачущею сенью. Я натянулся бы струной, лишь одного желая, чтоб вы играли только мной, легонько пальцы прижимая».
– Круто! Только почему губы лиловые? Может, вишневые? Она варенье ест – и ты пришел.
– Лиловый – это цвет затаенной любви, а вишня, когда все открылось. Пока я лишь отравил письмо по адресу на ее сайте.
– На французском?
– Онлайн-переводчик.
