Андрей забежал на кухню, схватил сковороду, над которой поднималось белое облако гари и бросил в раковину.
– Чертов день! – выругался он.
Худощавое лицо его, что до этого не выражало никаких эмоций, на секунду очертилось трагедией, но уже через мгновение и в лице, и в выразительных глазах Андрея все снова стало прежним – сухим и безразличным.
Он открыл окно. С улицы, где над силуэтами домов чернело небо, повеяло прохладой и ароматом дождя, капли которого вот уже как третий день стучали по крыше балкона. В дали гудели машины. Разогнав рукой дым, Андрей вытащил из сковороды сосиску и бросил в тарелку, которая стояла на столе. На вид сосиска не напоминала ничего из съедобного.
Рыжий кот, что все это время наблюдал за Андреем сквозь дверной проем, протиснулся на кухню и посмотрел на хозяина большими, печальными глазами, в которых, как и во всем вокруг, не было ничего, кроме вечерней скуки. Шерсть кота торчала клочьями, одно ухо было разорвано.
– Пошел прочь, – проговорил Андрей, увидев кота. Он соскреб с сосиски гарь и полез в холодильник искать там горчицу.
Кот еще раз посмотрел на хозяина, схватил со стола сосиску и бросился в сторону комнаты.
Маленький телевизор зажегся и наполнил комнату светом. На экране появился мужчина, он стоял перед полуразрушенным домом, водил из стороны в сторону своей рукой и говорил.
Андрей засунул себе в рот кусок хлеба с горчицей, лег на диван. Из окна, что выходило на балкон, с самодовольным презрением на него смотрел кот. Во всем его виде не было нисколько сожаления, он сидел на подоконнике с обратной стороны, время от времени облизываясь и утираясь. Андрей отложил тарелку, вскочил и задернул перед котом занавеску.
На следующих двух каналах, которые включал Андрей, были только помехи. На третьем пела толстая женщина с трагичным лицом и с еще более трагичным голосом. На следующем канале показывали мужчину в грязной одежде, который мял в руках землю и рассказывал про пшеницу и трактор, который можно любить вместо женщины. На следующем канале опять были помехи.
Перелистав все каналы и выключив телевизор, Андрей взял с пола гитару, рассмотрел наклеенные на нее картинки с голыми женщинами, и стал бить по струнам. Сначала бессмысленно и случайно, но потом с усердием. Сорванным голосом, не попадая не в ритм не в ноты, Андрей запел Цоя, единственную песню, что, по его мнению, у него получалась. Но едва песня дотянулась до второго куплета, как за стеной послышался стук, который почти всегда значил, что кто-то в этом доме чем-то недоволен или. Андрей замер. Пальцы его застыли на грифе, словно на курке винтовки. Никаких звуков больше не слышалось, лишь за окном гудел ветер, и словно пойманная в клетку птица трепыхалась обшивка балкона. Выждав несколько мгновений и так ничего больше и не услышав, Андрей снова взялся за гитару. Он продолжил играть, хоть и чувствовал напряженность, что всегда существовала в этом доме в это время. Вместо того, чтобы сбавить голос, он стал бить по струнам еще усерднее, вкладывая в игру свой протест и весь тот внутренний крик, который накопился за вечер. Но почти сразу его прервал новый стук. В этот раз это был громкий и отчетливый стук, который доносился из прихожей. Стучали в дверь. На всякий случай Андрей подождал еще, но когда стук повторился и сомнений в том, что стучат именно в его дверь, у него не осталось, ему пришлось бросить гитару и пойти к двери.
– Ты время видел, соловей? – проговорила женщина, стоящая перед раскрытой дверью. Заспанное лицо ее заслоняла прядь черных волос. Голос был сонным, вялым, но тем не менее звучал достаточно неприятно, чтобы лишить собеседника желания спорить.
– Видел, – ответил Андрей.
