Нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано…
С таких неожиданных нот началось мое знакомство с Вильсоном Гринфилдом, известным в Америке литературным критиком. Годы назад В. Гринфилд разыскал меня в Париже, чтобы поговорить о Джоне Хэддле, моем покойном друге. Дома, в Бостоне, американец работал над биографией своего прославившегося соотечественника и не мог обойтись без личных свидетельств о жизни и творчестве Хэддла. Это и побудило критика разыскивать его вчерашних друзей и знакомых.
Биограф планировал написать что-то весомое. Правдивый рассказ о жизни творческого человека во всей ее полноте, без прикрас, без льстивых упрощений – такая книга могла бы стать подарком для почитателей творчества Хэддла. Что говорить о единомышленниках всех мастей? Их было немало, и они первыми поддерживали начинание, всячески поощряли биографа. Издание могло привлечь к наследию Хэддла и нового читателя, а может быть даже стать событием литературной жизни. Ведь если потрудиться, из биографии мог получиться настоящий портрет пишущего человека наших дней. Таков был замысел.
Гринфилд переживал по поводу возможной реакции родственников писателя. Труднее всего бывает угодить именно родне, семейная жизнь не терпит публичности. Но он тешил себя надеждой, что сумеет выдержать такт, что обид не будет.
По телефону Гринфилд уверял меня, что принципиальный подход к делу, ставка на добросовестность не позволяют ему обойти стороной некоторые «деликатные факты». Раз уж упор делается на сравнительный анализ художественного вымысла писателя с реальными фактами из его жизни, излагать, мол, предстоит «всё как есть». Именно в этом я и должен был ему помочь, ради этого он ко мне и обратился.
Просьба американца ставила меня в затруднительное положение. На первый взгляд, всё вроде бы просто. Но мне пришлось задуматься о старом. Мои отношения с Джоном Хэддлом никогда не были гладкими, простыми. Разногласия между нами бывали столь резкими, непреодолимыми, что мы переставали общаться, теряли друг друга из виду. За годы случилось много такого, что оставалось для меня дилеммой по сей день. Как всё это рассказать и объяснить постороннему человеку? Нужно ли вообще делиться всем, когда речь идет о многолетних отношениях с другом? Да и вообще, не слишком ли шапочным выглядело новое знакомство?
Единственной гарантией американца были его хорошие отношения с женой покойного, и он не переставал поигрывать на этих струнах. Но что конкретно это гарантирует, спрашивал я себя? В искренность затеи верилось с трудом. Деловая хватка критика, некоторая слепота, даже немного наигранная, как и сама уверенность, что былые друзья Джона должны на ура принимать возможность рассказать о друге что-нибудь невероятное, – всё вместе это выглядело неясным, неубедительным.
И всё же поначалу я решил отбросить в сторону все предубеждения. В конце концов, публикация биографии Джона могла привнести некоторую ясность. Это могло положить конец кривотолкам вокруг его имени, а возможно даже поспособствовать восстановлению правды, говорил я себе, со дня смерти Хэддла изрядно поруганной. К лицу ли отсиживаться в стороне?
Разговор был перенесен ко мне домой. Объяснения опять получились долгими и ничего существенного к сказанному уже не добавляли. Как только Гринфилд переступил порог моей квартиры, мы почему-то перешли на французский. Американец изъяснялся на чистом, книжном языке. Языком Рабле и Флобера, столь почитаемых мною в те годы, он владел лучше меня. Это казалось удивительным, ведь я столько лет прожил во Франции. Но мы говорили, по сути, на разных языках, по-настоящему я это понял уже позднее.
