Двадцать лет… Прошло уже целых двадцать лет, а я до сих пор очень хорошо помню тот день. Для меня он начался со звонка в дверь нашей квартиры и крика отца, грозного, с хрипотцой от постоянного курения, такого, какой я слышал в свою сторону очень и очень редко:
– Антон! Подойди сюда! Немедленно!
Что я тогда понимал? Что вообще понимают дети в семь лет? Семь, десять, восемнадцать, двадцать семь… В любом возрасте нам кажется, что уж мы-то совсем не похожи на наших бестолковых ровесников и делаем всё правильно, но разве это так? Сейчас я знаю, что моя жизнь точно такая же, как у большинства, и точно так же, как и они, я далёк от понимания её целей, смысла. Её необходимости.
Я, мелкий, готовый через месяц пойти в первый класс, в синих трусах и одном зелёном в красный горошек носке, собравшемся на щиколотке в неаккуратную гармошку, стоял перед отцом и нашим соседом с четвёртого этажа и соображал, как оправдаться за то, что наделал. Ведь мы всего лишь играли. Я не хотел. Я не думал, что будет так… Не думал.
– За то, что испортил дверь в квартиру Андрея Васильевича, ты сегодня лишаешься поездки в цирк!
Тогда мне показалось, что мир рухнул. Цирк! Я так ждал его. У меня были планы, которыми я делился со всеми во дворе. Рассказывал о них каждому встречному. Мне нужна была фотография с обезьянкой. Такая была у Ленки из соседнего дома. Она постоянно ею хвасталась, и я в ответ хотел сказать ей: «И у меня тоже есть!» Я должен был съесть за раз два стаканчика мороженого. Нет, три! На спор. Мой старший брат Ромка сказал, что это невозможно, и нужно было доказать, что он неправ. Обязательно нужно! И пусть потом я заболею – это важно! И ещё хотелось, чтобы мне купили огромную сахарную вату. Её – просто потому, что такую брали в прошлую поездку, и она осталась самым ярким воспоминанием. Огромную, разноцветную, пахнущую жжёной карамелью и чуть-чуть – клубникой…
Всё это внезапно пропало, словно залитое той огромной тёмно-синей кляксой, которая осталась после нас с Витьком. Но мы были уверены, что банка не разобьётся. Парни с соседней стройки нам сказали, что она очень прочная, из закалённого стекла, и что её невозможно раздавить даже гидравлическим прессом. Мы всего навсего решили проверить, что не просто так отдали за неё свои самые ценные вещи. Я – подаренный дедом барабан, сделанный из старой кастрюли и куска дерматина. Витёк – заводного робота, у которого всего-то не работала лампочка, а остальное было как у новенького.
Мы долго думали, как проверить, а потом решили, что нужно попробовать кинуть во что-то железное. С силой. А в нашем подъезде только та дверь оказалась подходящей, ничем не обитой, а значит – самой крепкой. И чтобы придать банке веса, налил в неё краску – дворник как раз обновлял заборчики вокруг клумб во дворе. Это был почти научный эксперимент!
Почему не нашли вариант на улице? На той же стройке, куда нам, кстати, запрещено было ходить? Я даже сейчас не смогу дать ответ на этот вопрос. Детский мозг устроен так, что взрослому его логику не понять.
Но ни один мой довод не приняли. Я стоял, опустив голову, в тех же трусах и носке, и слушал, как отец обещает соседу, что всё исправит, а потом договаривается с бабой Машей из квартиры под нами, чтобы посидела со мной, пока они будут в городе. Мама качала головой, соглашаясь с отцом и укоризненно глядя на меня. Она всегда во всём с ним соглашалась. Ромка крутил пальцем у виска, а потом, спрятавшись за дверью так, чтобы родители не видели, показал мне язык, понимая, что он уже выиграл в поре. А Лизка не сказала ничего. Младшая сестрёнка в свои два года в принципе ещё плохо говорила. Да и понимала мало что.
