Он мерз.
В затерянной среди снегов избушке не горел ни один огонь; на месте камина темнела свежая каменная кладка. Он сидел, надвинув на уши шерстяную шапочку, и ждал восхода луны.
Маленькое окошко светлело толстой коркой изморози – его смерзшимся дыханием.
Вой ветра в бесполезной каминной трубе. Далекий вой волков.
Он был один посреди снежной пустыни, посреди белого леса, посреди вымерзшего мира; он был одинок, ему было холодно, он мечтал согреться.
Наконец белый лунный луч лег на окошко снаружи. Холодные узоры обрели форму и объем; по мере того как луна поднималась выше, ледяная картина оживала и менялась.
Паутина едва различимых черточек. Цветные ленты, тугие, как змеи; белые ветви мертвых деревьев. Белая шерсть несуществующих зверей. Тяжелые, полные снега колосья.
Он сощурил слезящиеся глаза. Звуки, отдаленные голоса, тени…
Лица. Смыкающаяся трава. Топор, падающий на пустую плаху; хохочущая толпа, струйка песка, бегущая по ступеням, золотой блеск…
Он подался вперед.
Золотая пластинка с фигурной прорезью. Желтый металл, покрытый многими слоями могущества; подобно снежному кому, наворачивающему на себя один пласт снега за другим, подобно куску хлеба, одетому в масло, и в мед, и в сыр…
Золотая пластинка, вырастающая до размеров колоссальной двери. Прорезь, обернувшаяся высоким проемом; в проеме замерла человеческая фигура.
Сизый младенец в колыбели. Голый младенец с тремя пуповинами вместо одной.
Три лица. Одно постарше, другое помоложе и третье, смазанное, будто занесенное песком. Три женщины.
Три нити. Три корня. Три дороги.
Он подался вперед.
Луна погасла, съеденная случайной тучей; танец теней на стекле оборвался. Натянув поглубже шерстяную шапочку, он откинулся на спинку кресла, в изнеможении закрыл глаза.
Пусть он не знает, где искать, – но сегодня ему впервые открылся предмет его поисков…
За мутными стеклами жил своей жизнью заснеженный лес, и металось между нагими стволами голое, замерзшее эхо далекого воя волков. А потом пришел другой звук, негромкий и мирный, который был в то же время невозможным и пугающим.
В окошко стукнули. С той стороны.
Он вздрогнул. На белом непрозрачном стекле лежала тень.
Случайный путник? Среди ночи? Среди леса? Здесь?..
– Слышишь меня?
Голос не был ни простуженным, ни усталым, ни напуганным.
– Ты уверен, что оно того стоит? Что ЭТО тебе нужно?
Сквозь слой инея понемногу проступали черты лица. Оттуда, снаружи, глядел сухощавый старик с нехорошими, пристальными глазами.
– Ты уверен, что следует браться?..
– Надо мной нет твоей власти, Скиталец, – глухо сказал человек в шерстяной шапочке.
– Ты уверен?..
Страх им владел или другое чувство, но, нашарив в темноте палку, он с нешироким замахом опустил ее на заиндевевшее стекло.
Со звоном разлетелись осколки. Кинулся в лицо ледяной ветер; за окном был лес и была ночь, и еще гладкий нетронутый снег, белая скатерть, давно не помнящая человеческих следов.
Тогда он стянул свою шапочку, обнажив крупный, совершенно голый череп. Тщательно вытер холодный пот со лба.
Ветер швырнул пригоршню снега в разбитое окно.
Он мерз. Невыносимо. Нечеловечески.
Сырые стенки пахли гниющей ветошью, и факел тюремщика мерцал где-то совсем уж высоко, когда он – тюремщик, а не факел – изрек с претензией на торжественность:
– Невинные, будьте спокойны, ибо Судья подтвердит вашу невинность! Виновные, пе… ре… тре-пещите, ибо Судья пе… про-зрит ваши души до глубины замыслов и покарает нещадно!
Слова были заученные, а голос такой сиплый и испитой, что даже здесь, на дне каменного мешка, мне померещился сивушный запах из недр вещающей глотки.
– Да свершится правосудие! – провозгласил тюремщик со значением. Постоял немного, любуясь нашими запрокинутыми лицами, а потом залязгал затворами, заскрипел лебедкой – и захлопнул над Судной камерой железную крышку. Будто суповую кастрюлю накрыл.
