Она открыла глаза. Под потолком белели длинные лампы дневного света, ужасно яркие, на них больно было смотреть. Но еще сильнее была боль в животе, эхом разносящаяся по всему телу. Эта боль заставила Ее не только зажмуриться, но и сморщиться так, что Она почувствовала себя игрушкой – той, которую надевали на руку и, сжимая пальцы, превращали милую мордашку в гримасу уродца. Боль. Ей казалось, что Она уже давно к ней привыкла. Лучевая терапия, химиотерапия – все было больно. А теперь и эта операция. Ей вырезали новообразования, впрочем, как и сам пораженный орган, и теперь оставалось надеяться на то, что Ей всего сорок и организм преодолеет нападение этого ужасного членистоногого, такого, казалось бы, безобидного в природе…
Все началось неожиданно и незаметно, как оно и бывает: однажды оказавшись на приеме гинеколога, Она по выражению его лица сразу поняла, что дело плохо. Насколько? Врач обнадежил, что современная медицина может творить чудеса, а стадия такова, что «все наверняка можно исправить». Надеялись, обойдется терапией. Тогда еще никто не знал, как далеко все зайдет.
Тошнота подкатила к самому горлу. Ее предупреждали, что такое может быть от наркоза. Боль на несколько мгновений отступила, но только для того, чтобы с новой силой впиться в живот.
– Воды… – простонала Она и снова попыталась открыть глаза. Яркий свет резал их будто ножом. «Не могу же я умереть от жажды», – пронеслось у Нее в голове. И тут Она услышала незатейливую мелодию, которую насвистывал кто-то поблизости. С усилием повернув голову, Она увидела матовую стеклянную перегородку, из-за которой доносились эти звуки.
– Кто тут?
– Никто… – произнес хриплый мужской голос.
– Почему Никто?
– Потому что я тут, – усмехнулся голос.
– Значит, я тоже Никто…
– У всех свои выводы.
– А как ты свистишь?
– Молча. – В голосе человека за перегородкой слышалась легкая насмешка над всем происходящим: над болезнью, которая его сюда привела, над жизнью, возможно, даже над самой смертью, и от этого Ей стало немного легче. Она попыталась облизнуть губы, чтобы продолжить разговор. Казалось, этот голос для Нее сейчас важнее всего, даже важнее воды. Он давал какую-то надежду.
– Как ты сюда попал?
– Как и все.
– А что у тебя?
– У меня? Ерунда! Мне ее вырезали.
– И мне вырезали… Ерунду…
– Значит, мы с тобой люди без ерунды. Видишь, все прояснилось.
Ей стало смешно: все вдруг оказалось так просто. Теперь Она человек безерунды. В больнице таких много. Когда в реанимационный блок вошел Врач, Ее растрескавшиеся губы растянулись в улыбке.
– Улыбаетесь? Это хорошо.
– Можно… воды?
Врач взял стакан с водой и, опустив в него соломинку, поднес к Ее губам. На вкус вода была необыкновенно сладкой. Она могла бы пить ее вечно, но после пары глотков Врач поставил стакан обратно.
– Много нельзя. Потихоньку. Если все будет хорошо, скоро переведем в палату.
Она кивнула Врачу, который улыбался знакомой, ничего не значащей улыбкой. Он заглянул за стеклянную перегородку.
– А как наш весельчак?
Ей тоже было очень интересно, как обстоят дела Весельчака, но Она ухватила лишь начало фразы, потому что сознание снова затуманилось, глаза закрылись, и Она погрузилась в сон.
Когда Она очнулась, было уже утро, и свет из окна был много приятнее света длинных ламп на потолке. Мелодий никто не насвистывал.
«Почему же ты не свистишь, Весельчак?» – мысленно обратилась Она к хриплому голосу, но боялась вслух спросить о том, о чем в этой больнице все спрашивали друг у друга: «А тот еще жив? А этот?». Повернув голову, Она долго вглядывалась в матовую перегородку, чтобы уловить хоть еле заметное движение, прислушиваясь к малейшему звуку, чтобы понять: спит человек или его просто нет? Ей очень хотелось, чтобы обладатель того голоса жил. Появление Врача помогло преодолеть внутреннее волнение.
