Ознобиша бродил вдоль стены, обтянутой старинными тканями. В тесноватой передней третьего сына не было резных полок с тленом древних добыч. Здесь жила молодость, устремлённая к свершениям, а ковры на полу лежали почти всегда свёрнутыми, чтобы шёрстку не сминали сапоги воинов, не забивали опилки. Как же Ознобише нравилось здесь!..
Седмицу назад Эрелис сказал ему:
– Твоё разыскание касается судеб праведных. Долг обязывал меня предложить владыке сотворить подношение перед ступенями трона.
То есть там, где рукотворную ветвь обнимала привидевшаяся верёвка. Ответ мог быть только один.
– По воле государя этот райца объявит добытую правду там, где государю будет угодно…
Хотя в груди вдруг стало пусто. Совсем ненадолго.
Глаза Эрелиса блеснули пониманием, сочувствием, хитрецой.
– Увы, – вздохнул царевич. – Здоровье великого брата требует сберегать его силы для державных забот, не расточая на… дела старины, неизвестно зачем поднятые из праха. Твой труд затрагивает лишь меня и мою ветвь, поэтому ты поднесёшь его здесь. Слушай же: вот кого нам следует оповестить…
Перечисление легло в память, на услужливо подставленный невидимый лист. Девки-снегурки улыбнулись издалека.
Вчера сенные прислужницы мало не языками вылизали каменный пол, а молодые рынды задали трёпку коврам. Харавониха ругалась, как прачка, самолично гоняя приспешников на поварне, а дядька Серьга лез в петлю, обнаружив, что выходной кафтан Эрелиса безнадёжно сселся в плечах.
Так, по крайней мере, рассказывала Нерыжень, когда они с лохматым мезонькой встречали райцу из Книжницы. Ознобиша слушал рассеянно. Больше внимал звучанию милого голоса. И смутно завидовал людям, для которых завтра будет просто днём среди дней.
…Царский райца похаживал взад-вперёд, следил бег узора на старинной парче, горевал о вылезшей нитке, словно это было самое главное в жизни. Сам понимал, что к вечеру улыбнётся нынешнему смятению.
К вечеру, может, и пальцы саднить прекратят. С утра Ознобиша их изрядно намял, проверяя скоропись Ардвана. Сын рыбака держал писало, как краб клешнёй. От этакой хватки приходили в отчаяние учителя Невдахи, пусть Ардван и записывал быстрее, чем они могли говорить.
Молодому райце всё было мало.
– Не просто слово за слово! Ты беседу тела мне улови! Взгляд, усмешку, взмах рукава! Всё отметь! Чтобы внуки Эрелиса, листая дееписания, как бы сидели здесь, среди нас…
Ардван, уверенный в своём досужестве, слушал сперва снисходительно. Потом заразился страхами Ознобиши. Взялся вертеть в пальцах писало, как Чёрная Пятерь учила вертеть ножи. Спохватился, оставил, пожаловался:
– Схвачу, что успею, только… Я же краснописец простой. Не мазила из переулка…
Хлёсткие отклики на события жизни вправду являлись на стенах пещерника со сверхъестественной быстротой.
Но не быстрей, чем мысль Ознобиши. Он тотчас приказал:
– Значит, завтра мне приведёшь такого мазилу. А лучше двух-трёх. Возьмёшь молодых. Скажешь нашим мезонькам из котелка, они знают, кто зол с красками.
Ардван робел, потрясённый важностью орудья. Ознобиша мял ноющую кисть, отчего та ещё хуже болела, и каял себя, зачем они с Ардваном не подумали о рисовальщике полгода назад.
Сейчас Ардван в сотый раз поправлял ремешок доски для письма. Рядом, на низкой скамеечке, примостилась Вагурка. Ей поручили бархатную подушку с подношением Ознобиши, итогом его исканий и озарений. У колена стопкой лежали чистые церы, чтобы сразу хватать их и подавать скорописцу. Девушка сидела очень прямо, глядя в пол, как надлежит скромнице. Нерыжень успела выучить её даже с опущенным взором всё замечать, что происходило вокруг.
Милая Нерыжень!.. От неё к Ознобише золотой прядью тянулось тепло. «Всё будет хорошо, Мартхе! Всё будет хорошо…»
