Парторг местного племхоза Елыгин сразу невзлюбил нового счетовода Сергея Евграфовича Крутицына. Пролетарское чутье подсказывало Елыгину, что Крутицын – хорошо законспирированный враг, который только ждет удобного случая, чтобы ударить в спину советской власти. По военному статная фигура счетовода, его правильная речь, любовь к лошадям и манера держаться в седле – все вызывало подозрение у парторга, о чем он неоднократно сигнализировал директору племхоза. Но директор ценил Крутицына за грамотность и честность… «Партия учит нас, дорогой мой товарищ Елыгин, оценивать людей по их делам и не мстить за прошлые ошибки, если таковые действительно имеются», – мягко выговаривал он парторгу и брезгливо отодвигал его очередную написанную корявым почерком докладную записку… «Эх, Кузьма Кузьмич, не понимаете вы остроты текущего момента. Вспомните хотя бы слова товарища Сталина об обострении классовой борьбы!» – горячился Елыгин, но записку забирал и, аккуратно сложив, прятал в нагрудный карман застиранной гимнастерки. Поняв, что с «политически близоруким» директором каши не сваришь, парторг решил обратиться в более компетентные инстанции.
Пролетарское чутье никогда не подводило парторга, и в этот раз, сам того не подозревая, он тоже не ошибался: счетовод действительно был из бывших и когда-то воевал на фронтах Гражданской войны против советской власти. Но с тех пор, как говорится, много весенней воды утекло в Буг…
Сейчас даже хороший знакомый, – случись вдруг таковой в здешних местах, – вряд ли бы признал в полноватом и лысеющем счетоводе того бравого поручика, который отличился при Брусиловском прорыве в далеком 1916 году… Как лихо топорщились его тоненькие офицерские усики и сиял вдохновенно взор, когда верный жеребец Каррубо, мощно отталкиваясь от изуродованной взрывами земли, нес его навстречу беспорядочно огрызающимся ружейным и пулеметным огнем вражеским позициям. Как горели на весеннем солнце Галиции золотые погоны и сверкала шашка, на выдохе обрушаемая поручиком на головы бегущих в панике австрийцев.
За свою храбрость получил тогда Крутицын Георгиевский крест. Всякий раз, вспоминая об тех днях, бывший поручик сладко зажмуривался и рассеянно трогал гладко выбритую верхнюю губу, словно собирался подкрутить давно уже несуществующие усы. Крест, вместе с несколькими чудом сохранившимися семейными драгоценностями и именным револьвером, был заботливо завернут в промасленную бумагу и положен в жестяную коробку из-под печенья, которую Сергей Евграфович зарыл в саду своего дома под яблоней…
В ночь на 22 июня в село Н., в котором жил счетовод с женой, въехала легковая машина. Была она чернее черной ночи и даже сельские собаки побоялись лаять, а только высунувшись из своих будок с недобрым блеском в глазах смотрели ей вслед… Машина, громко скрипнув тормозами, остановилась около дома Крутицыных. Верный пес Каррубо, несмотря на ужас, охвативший его, немедленно подал голос, готовясь защищать хозяев, но толстая цепь, на которую он был так непредусмотрительно посажен, не позволила ему сделать это…
