Лета словно и не было…
Любава вдыхала острый запах осени – он казался ей хирургическим острым, а алые пятна листьев, рассыпанных под ногами – пятнами крови. Небо светилось безжалостным светом. Люди, спешащие куда-то, очень внимательны, – они смотрят на Любаву, она чувствует эти взгляды, и ей кажется, что они ее раздевают. А под одеждой у нее – постыдная потеря.
Прогулка для Любавы обязательна – это часть терапии. Вот она и топает старательно, ежась от взглядов.
Раньше она ходила здесь бездумно – бежала с работы, из здания Дома культуры, наискосок, через дорогу и к высотным домам на границе с сосновым лесом.
Мимо нее пролетал, не запечатлеваясь, пруд. И каждый раз она думала: остановиться и посмотреть на уток. Но времени не хватало. А теперь времени столько, что кажется – оно вовсе не существует.
В конце аллейки стояли Степан и Лана и Любаву не замечали. Она теперь тоже немножко призрак, пугающая и безобидная, прозрачная и словно кем-то выдуманная.
Степан и Лана ломали с двух сторон пышный батон и, хохоча, швыряли кусочки уткам. Утки, откормленные и жирные любимцы романтических парочек, нехотя подхватывали хлеб и давились им от жадности, впрок.
Степан и Лана сцепляли руки и целовались. У Любавы в глазах темнело, а потом – медленно и страшно прояснялось, – после каждого их поцелуя. В груди и горле больно было так, словно залпом выпитая кружка соляной кислоты просилась обратно.
Она собралась с силами и зашагала к ним: своему бывшему мужу и бывшей подруге.
– Ну, вот и встретились! – ясным и молодым голосом сказала она, почему-то разводя руками, словно Снегурочка, привечающая зайчат. Профессиональная привычка.
Вот вы где, мои зайчики, вот вы где, трусишки, расскажете снегурке стишок? Повеселите девицу?
Степан развернулся и уронил батон. Лана сжала его руку.
Они оба несколько секунд смотрели на Любаву, соображая, что делать и как себя вести. Первым опомнился Степан.
– Отлично выглядишь! – выдавил он.
В ответ Лана наградила его подозрительным прищуренным взглядом.
– Ой, – спохватился Степан, – я хотел сказать, ты часто здесь бываешь?
– Ты почему спрашиваешь? – удивилась Любава. – Чтобы в следующий раз не пересеклись?
Лана закатила глаза и потрясла головой, словно Любава говорит глупости – глупости они и были, но зачем трясти головой-то?..
– Привет, Лана, – отчеканила Любава – слезы уже горели близко-близко к глазам. – А говорила, что твоему имени подойдет только аристократическая фамилия… Лана Шереметева! Лана Трубецкая! А ведь ты даже не Лана, а просто… настоящая… Светка Комкова!..
– Как тебе не стыдно ее так оскорблять! – вдруг подал голос Степан.
Он выпятил грудь, выступил вперед, очевидно волнуясь и совершенно смешавшись. Его римский нос порозовел.
– Подавай на развод уже, Степа, – ярко улыбнулась Любава, – мне некогда… а ты подавай!
А потом ей стало невыносимо стоять под снисходительно-жалостливым взглядом подруги, и она кинулась бежать вдоль прудика, спотыкаясь и рыдая на ходу, как в детстве.
Только в детстве она добегала до маминых коленок и утыкалась в них, прячась от боли и детских невзгод, а теперь, когда ей тридцать три, приходится реветь в лицо осени, миру и прохожим, удивленно глядящим ей вслед.
Жила в ней крохотная надежда, что вот-вот кто-то схватит ее за рукав оранжевой курточки, и окажется – это Степа, он готов извиниться и все объяснить… И он обнимет ее, прижмет к себе и скажет, что никакого развода нет, не было и не будет, что просто страшный сон настиг Любаву осенней дождливой ночью.
Эта крохотная надежда стала жечь невыносимо, и Любава обернулась. Степан и Лана все так же стояли на месте и кормили уток. Их спины: Степанова в черном пальто (покупали вместе, Любава настояла, такое красивое…) и Ланина, облитая кожей стильного кардигана, плевать хотели на Любаву. Им было хорошо вместе, этой спине в черной и спине в кожаном.
