Испугаться Глеб не успел.
Небо вздрогнуло, качнулось и поплыло вниз, стекло серой краской, слилось в темное месиво с соснами и асфальтом, а потом встало на место как ни в чем не бывало. Висок обожгло болью, в ушах зазвенело, запахло ржавым и мокрым.
Кровью.
Darling, you gotta let me know1
Should I stay or should I go2?
Бодрая гитара, бодрый голос, бодрый тон, боль, боль, боль в виске, черт, откуда музыка? Казалось, она играла отовсюду и ниоткуда одновременно.
If you say that you are mine
I'll be here 'til the end of time3
Наушники! Естественно, надо просто вытащить наушники, крепко же Глеб стукнулся головой. Слайдер – новенькая бело-синяя Nokia 5300 XpressMusic, подарок-извинение от родителей, подарок-прости-мы-не-смогли-прийти-на-выпускной, – уродливо темнел трещиной на экране.
Класс. Разбитые голова и телефон – отличное начало каникул.
Глеб поднялся и чуть не упал. Автобус стоял, опасно накренившись – еще бы, он же чуть не улетел в кювет – в салоне никого не было: остальные пассажиры, очевидно, уже вышли. Снаружи раздавались крики и ругань.
Глеб пошел к распахнутым дверям. Руки не слушались, рюкзак тянул назад, а тело шатало из стороны в сторону, совсем как на вписке, когда зачем-то дешевое пиво запил таким же дешевым коньяком, а потом сидишь в чужом туалете, пялишься на дурацкий цветочный рисунок на обоях и обещаешь себе больше никогда не пить.
Стоило выйти из салона автобуса, как в лицо пахнуло сосновой прохладой. Глеб оглянулся. Ни машин, ни указателей, ничего, только плотно-гуашевая серость неба, черная от дождя асфальтовая дорога, окруженная со всех сторон лесом, сломанный рейсовый автобус и – черт – полное отсутствие связи. На экране ни одной «палочки». «Безинтернетная глушь». Так эти места называл отец.
– Вот объясни по-человечески, зачем тебе туда ехать? Что ты забыл в этой Нойдале? – зазвучал его голос в голове.
Глеб тогда ничего не ответил отцу. Зачем? Тот бы все равно не понял.
– Сколько можно, а?! – трясла мелкими кудрями крошечная старушка, – По три-четыре раза на неделе ломаются, что же это за безобразие-то, простигосподи?
– Я, что ли, эти автобусы делаю?! – водитель, рослый усатый мужчина, тревожно краснел лицом. Еще бы: десять пассажиров во главе со старушкой окружили его со всех сторон.
Одиннадцатый – единственный, кто, помимо самого Глеба, не принимал участия в разборках. Мужчина был высок и мрачен, глаза – мертвые. Да, мертвые, иначе и не скажешь: взгляд застывший, мутный, как у рыбы, которая боролась-боролась, да затихла у ног рыбака.
– Иваныч! Лебедев! Что скажешь? Как нам выбраться-то теперь? – старушка повернулась к мужчине. Тот пожал плечами:
– Ждать вечернего автобуса. Или напрямик ножками, – отбросил недокуренную сигарету, взял рюкзак и ушел в лес.
Деревья стояли сплошной стеной, ни тропинки, ни дороги – только сосны, ели и синий сумрак чащи. Сколько еще до Нойдалы? Пять километров? Десять? Как этот Лебедев найдет дорогу?
Видно, он не боялся остаться один в сосновой темноте.
От одной мысли, что может скрываться в этих лесах, Глеба передернуло. В детстве все ощущалось иначе. Когда Глебу было семь, казалось, ни местные леса, ни болота ничего плохого сделать на могут.
Ну конечно. Не могут.
Надо понять, как отсюда выбраться. Может, походить вокруг автобуса? Вдруг удастся найти точку, где появится связь? А потом набрать… Кого? Службу спасения? Куда обычно звонят, когда попадают в аварию посреди лесного ничего?
Глеб развернулся и столкнулся с девушкой. Хотя столкнулся – не верное слово, верное – врезался.
– Прости, не хотел! – сказал Глеб.
На вид девушке было лет семнадцать – ровесница, значит, – и одета она была явно не по-дорожному. Черные «мартинсы», черные ногти, черные чокер и платье – короткое, очень короткое, – черные колготки в крупную сетку, черные сережки-перья, лаково посверкивающие в ушах. Волосы жесткие и блестящие, не волосы, а тугая черная проволока.
