Солнце близилось к закату. Его последние лучи озаряли печальную картину человеческого горя и мучительных страданий.
Словно призраки двигались и шевелились. Усталые измученные фигуры несчастных каторжников, кончили уже дневную работу. Лениво звенели цепи на их ногах, а онемевшие от тяжелой работы пальцы с трудом владели еще заступом или киркой.
У других из этих несчастных тружеников руки были в крови. Они весь день таскали тяжелые камни, о которые они исцарапали свои руки. Их худые и бледные лица, казались еще страшнее при свете заходящего солнца.
Можно было подумать, что это не живые люди, а выходцы с того света. Здесь были и старые, и молодые, и мужчины, и женщины, но пред суровым режимом каторги все они были равны, – здесь не знали ни пола, ни возраста, несчастные были даже лишены своего имени, взамен которого им дали тот или другой номер. И несчастные каторжники влачили свою тяжелую жизнь десятки лет, пока непосильный труд не уносил их в могилу.
Увы, лишь немногие возвращались в светлый Божий мир из каторжных мест в Тулоне.
Ко времени нашего рассказа в этой французской крепости было преступлено к целому ряду новых укреплений, и каторжников обременяли непосильной работой. Бессознательные надсмотрщики не справлялись о степени силы вверенных их надзору работников.
Лишь только они замечали зазевавшегося каторжника, надсмотрщики напоминали ему о себе крупной руганью, почти всегда сопровождаемой более или менее сильным ударом кнута. Жестокие надсмотрщики никому не давали снисхождения или пощады, они оставались глухими к стонам убеленного сединами старца, они не замечали безмолвных укоров или заглушаемых вздохов слабой, беспомощной женщины.
– Номер 146… смотри не зевай, мерзавец! – раздался суровый голос надсмотрщика Бриссона.
Старик, к которому относился этот окрик надсмотрщика, едва держался на ногах, а его онемевшая рука не в силах была поднять заступ. Надсмотрщик, здоровенный детина, со свежим цветущим лицом и быстрыми проницательными глазами подошел к старику, носившему номер 146.
– Послушай-ка, любезный, – грозным голосом заговорил Бриссон, – не считаешь ли ты себя выше других каторжников? Отчего ты работаешь так лениво, несмотря на то, что я уже в третий раз крикнул на тебя. Я давно уже угостил бы тебя кнутом, и если я не сделал этого, то ты должен благодарить эту девушку.
При последних словах надсмотрщик окинул пристальным взглядом работавшую возле старика молодую девушку, которая, не смотря на свою арестантскую одежду, была обольстительно красива. Ясно было, что надсмотрщик восхищался ее кротким лицом, которому страдальческое выражение придавало еще больше кротости и ее стройной фигуре, формы которой соблазняли молодого надсмотрщика из-под грубого платья.
– Простите меня, – слабым голосом проговорил несчастный старик, – я стою на ногах с пяти часов, и руки и ноги отказываются служить мне…
– Не прикажешь ли ты поднести себе стул? – с грубым смехом воскликнул надсмотрщик и, повернувшись спиной к старику, направился к другой группе работавших в поте лица несчастных.
Там стоял уже его коллега, надсмотрщик Роже, суровый и угрюмый старик.
– Не голоден ли ты уже, старый друг, – обратился Бриссон к своему старшему коллеге.
– Весьма понятно, – угрюмо возразил тот. – Эта проклятая служба, чтоб черт ее побрал! Стоишь, целый день на ногах и смотришь за этой сволочью.
– Можешь идти подкрепить свои силы, а я буду смотреть и за твоими каторжниками.
– Благодарю за услужливость, – с явной иронией ответил старый надсмотрщик, – хотя, по правде сказать, у тебя тут не без другого умысла, мой дорогой друг.
