Лето 87-го помню как вчера.
Были мы на другой стороне Земли, в Анголе, когда-то стране «рабов и рабовладельцев», а тогда уже свободной и социалистической, но голодной. Ловили рыбу и кормили добрых, приветливых и даже восторженных своей революционной неизбежностью жителей страны, находившейся в ленивой, но при этом смертельной рубке со своими соседями по стране, городам, деревням, домам и джунглям, точно такими же, как они сами, но повстанцами из УНИТА. Улов мы сдавали в разные порты – Луанду, Кабинду, Амбриш, Лобиту.
В тот раз была Луанда.
Не знаю почему, но ещё до того, как я в первый раз прогулялся по столице Анголы, покорившей своей южно-европейской красотой в экзотической интерпретации первооткрывателей типа Колумба и Бартоломеу Диаша, которую тогда нужно было ещё суметь разглядеть в полуразбитых, разграбленных особняках и гасиендах сбежавших колонистов-колонизаторов, в останках проспектов и клумб, зараставшей наступавшей природой, восстановив в своём воображении былое её название – Луанда, да и она сама стали у меня ассоциироваться с Лаурой из «Маленьких трагедий» А. С. Пушкина. Может, неславянское происхождение нашего великого русского классика повлияло на меня, может быть, потому, что они обе были обворожительны, хотя у непушкинской после выдворения португальских хозяев вся красота была завуалирована неухоженностью, нищетой и вынужденным терпением вынужденного же равнодушия к себе её нового поклонника, а может быть, потому, что это был первый по-настоящему афро-африканский порт, в котором я побывал (до этого я был в Дакаре в Сенегале, но это другое – арабо-африканское; к тому же крайне современный по тем временам прямо-таки портоград), который сказал мне: «Вот такой я. Чёрный континент». Не знаю!
Ну, так вот.
Швартуемся. Сразу к нашему пароходу один за другим подъезжают крытые грузовики, привозя с собой пылевые облака, ложащиеся поверх распластавшейся с утра жары, смешиваясь с ней, не давая дышать, вызывая липкий неизбежный пот и рефлекторное прищуривание – глоток холодной воды не спасает, а усугубляет и обостряет реакцию организма. Чуть помогает только горячий чай без сахара.
Весы. Охрана. Трюм нервно зевал, то показывая, то скрывая свои внутренние тайны-клады – ящики, до краёв наполненные сверкающей платиной и самоцветными камнями рыбой, пересыпанной рыхлым льдом. У нас на палубе наши матросы, на причале – аборигены. Два счётчика ящиков – с нашей стороны и с ангольской: ящики, в каждом из которых рыбы килограммов по 25–30, по одному на весы, фиксация веса – сдал, ящики по одному в подошедший грузовик до полного – принял, подпись. Загруженный грузовик отваливал, поднимая на прощанье клубы привезённой им пыли, оставляя её остающимся, добавляя чёрные, непригодные для дыхания облака выхлопа, освобождая место такому же, как сам, бескультурному нечестивцу, который и привозил с собой, и увозил в себе тоже и так же, что и как его предыдущий собрат. И так раз 300–400: десять тонн – это вам не банка с килькой.
На земле весь этот процесс охраняли кубинские камрады – они воевали в Анголе с теми повстанцами, так как со всех сторон перегрузочно-пограничные весы атаковали, словно зомби, голодные босоногие местные. Честно говоря, кубинцы нападавших не жаловали и в случае чего били тех и прикладами калашей, и сапогами, не разбирая возраста, пола, частей тел и последствий.
Я на вахте на капитанском мостике. Наблюдаю.
И тут вижу, как одному из «пиратов» под сенью одного из автотентов удалось подкрасться к пограничным весам и стащить небольшую рыбину. Сразу бежать с трофеем нельзя:
кубинцы увидят, догонят и отвесят и от души, и чтобы другим неповадно было. Прятать! Куда?! На этом бедолаге «туника» до пупка и набедренная повязка наподобие такой, как у борцов сумо. Разница лишь в том, что под этой повязкой у смельчака – только то, чем его одарили природа и родители. Делать нечего. Сунул он свою добычу под повязку и стоит как ни в чём не бывало.
