А впрочем, он дойдет до
степеней известных,
Ведь нынче любят
бессловесных.
Грибоедов, «Горе от ума»
Апрель 1820 г., Рим
– Лови ее, держи!
– Быстрее, вон она, вон там!
Звонкие детские крики отражались от древних колонн и поднимались к небу. Сонное марево не по-весеннему жаркого полудня ползло над римским Форумом. Лениво каркала ворона, голоса резвых мальчишек то затихали, то вновь звенели в воздухе. Пара белокурых девушек, еще совсем юных, почти девочек, уютно устроилась на обломке колонны. Вдвоем они писали акварельный пейзаж. Неподалеку в тени сладко посапывала гувернантка из местных – даже весьма доходное место у богатых русских не избавляло итальянцев от любви к сиесте.
Пятнадцатилетняя Софи вертела на плече зонтик-парасоль и менторским тоном доказывала двенадцатилетней Натали, что тени не могут падать на землю подобно плоскому жирному блину. Они непременно должны изламываться в зависимости от объекта, от которого падают, а также от угла падения светового луча. Натали поставила кляксу в центр рисунка, с досадой отбросила кисточку и пробормотала:
– Сколько можно… Софи, сколько можно делать вид, будто ничего не происходит? Мы с тобой, будто два примерных ангела, маемся тут акварелью, Жан с местными бедняками по развалинам бегает, разбойником себя возомнил… А папа, папа тот и вовсе вечно пьян… Мы все будто не замечаем ничего! Софи, ведь так нельзя! Мы же не можем ждать этого?!
Софи совсем по-взрослому вздохнула, посмотрела в промежуток между колоннами – тринадцатилетний брат Иван собрал местную чернь, забрался повыше на какие-то руины и что-то восторженно доказывал мальчишкам. Те, открыв рты, внимали ему, словно пророку.
– Именно так, сестрица… Мы все именно ждем… Нам ничего боле не остается. Врачи бессильны, и мы все должны делать вид, что счастливы, дабы маменька меньше страдала…
Натали захныкала:
– Мне надоела эта Италия! Я хочу домой, в Москву… Когда все это кончится?..
Софья встала, строго сдвинула брови:
– Сама знаешь, когда. И грех в твоем случае желать скорейшего отъезда из Рима! Все, нагулялись. Мы идем домой, – повернувшись к мальчишкам, она крикнула по-русски: – Иван! Жан, мы идем домой!
Мальчик подбежал к барышням. Невысокий, худощавый, с живыми серыми глазами и буйными белыми кудрями, он казался бы похожим на ангела, если бы не разбитые колени и недавний синяк на скуле – след благородной дуэли в итальянском стиле – дуэли на кулаках.
– Наша Натали снова хнычет? Не плачь, сестрица, гляди сюда! – Жан протянул сложенные лодочкой ладони: – Ведь это же настоящее волшебство! Это хрусталь, истинный хрусталь с изумрудами!
В его грязных детских ладонях сидела крупная стрекоза с выпуклыми зелеными глазами и прозрачными, действительно очень похожими на хрустальные, крылышками. Затейливый рисунок прожилок на тонких пластинах крыльев отливал всеми цветами радуги. Неземное создание грациозно покачало длинным тельцем и легко взлетело в небо. Крылья стрекозы издавали чарующий хрустальный звон.
По возвращении домой девочки побежали в покои матери, а Жан, увидев семилетнего брата сидящим с книжкой прямо на полу, присел рядом.
Ему нравилось наблюдать за малышом. Маленький Сережа всегда был предельно сдержан, молчалив, необщителен. Его толстые щечки вечно оказывались обиженно надуты, брови сосредоточенно сдвинуты. Он был умником. Уже в пять лет ребенок уверял всех, что станет философом, к семи же годам умерил желания, выбрав себе будущее университетского профессора, но обязательно планировал открыть что-нибудь очень важное. С помощью учителей Жана он легко освоил латинский язык и теперь читал труды древних мудрецов взахлеб, с упоением, будто то были поэмы модного нынче Вальтера Скотта.
