Впервые отец заговорил со мной о замужестве за девять дней до моего совершеннолетия. Я, конечно, восприняла это как его желание поскорее избавиться от неполноценной дочери, что и не преминула тут же озвучить. В итоге мы пустились во взаимные обвинения и наговорили друг другу много лишнего.
А ведь, как говорится, ничто не предвещало.
С утра отец через домработницу Татьяну попросил меня спуститься в столовую к завтраку. Это само по себе уже было странно, поскольку мы никогда не завтракали вместе и даже никогда не завтракали в столовой. Отец делал это у себя в кабинете за работой, а я пила кофе в постели. Поэтому неожиданное предложение встревожило и раздосадовало меня – я решила, что родитель опять заведёт разговор о протезах, и в столовую вкатилась уже ощетинившаяся, как дикобраз.
Но речь пошла о другом.
– Скоро твой день рождения, – отец кивнул на один из стульев, предлагая мне присоединиться к нему за столом.
Домработница Татьяна уже принесла для нас кофейник, сахар и сливки, а судя по доносящимся из кухни ароматам, скоро ко всему этому должна была подоспеть свежая выпечка. Есть мне не хотелось, кофе я бы предпочла выпить в одиночестве, и точно не в сияющей хрусталём и мрамором стерильно чистой столовой, которая напоминала мне операционную, пробуждая в душе самые неприятные ассоциации.
– Тебе исполняется восемнадцать лет, – продолжил отец и поднялся, явно намереваясь помочь мне пересесть на стул, но я быстро сказала:
– Не надо, я так.
И осталась в кресле.
Он, как ни странно, настаивать не стал, лишь поджал губы.
Имя моего родителя было кошачьим. Но кошачьим не ласково, а грозно, так что желающих подшучивать над этим не находилось. Лев Тимофеевич Кошурин. Я уродилась его последним и поздним ребёнком, и к моим восемнадцати годам отцу уже перевалило за шестьдесят, однако на здоровье он не жаловался. А вот характер Льва Тимофеевича с годами портился на глазах. Отец легко выходил из себя, резко краснел, на лбу вздувалась лиловая вена, и горе тому, кто в такие моменты не успевал убраться подальше. Однако я к отцовской вспыльчивости давно привыкла и благополучно пропускала его рычание мимо ушей.
Татьяна принесла корзинку с горячими круассанами, поставила на заранее приготовленную салфетку, и вышла из столовой, подчёркнуто плотно прикрыв за собой дверь.
Под непонятным взглядом отца я въехала за стол, раздвинув инвалидным креслом тяжёлые стулья с высокими спинками, и потянулась за кофейником. В торжественной тишине огромной столовой мы налили себе по чашке кофе и пригубили его. Я ждала начала разговора, ради которого была выдернута из постели, но отец почему-то медлил. За приоткрытым окном чирикали воробьи, а поодаль раздавалось мерное “вжик-вжик” ножниц Юсика, подстригающего кусты, вскоре готовящиеся распуститься первой нежной зеленью. Я подумала, что после завтрака обязательно отправляюсь в сад, пусть даже рассветная ясность неба окажется обманчивой и снаружи меня встретит почти зимняя свежесть апрельского утра. Зато скоро солнце поднимется выше и можно будет подставить под его лучи лицо, ставшее совсем бледным за долгие зимние месяцы. Может быть, у меня на носу даже появятся несколько золотистых веснушек, совсем как в детстве.
Тогда я ещё не знала, что это был последний день, когда мы радовались своему светилу, а не боялись его.
– Скоро твой день рождения, – второй раз сказал отец, так и не дождавшись от меня вопросов, – Ты уже подумала кого пригласишь?
Круассан, который я как раз поднесла ко рту, так и не был надкушен. Вместо этого мы с отцом молча таращились друг на друга несколько томительно медленных секунд. Он снова ждал моих вопросов, а я пыталась понять, что всё это значит. Мои дня рождения не отмечались уже четыре года, и я не собиралась менять это, о чём отец, разумеется, не мог не догадываться.
