Вот маленький факт. Когда-нибудь вы
умрете.
Маркус Зусак. «Книжный
вор».
Я умер в подвале. Сначала я не понял
этого – решил, что потерял сознание. Вокруг темнота, но глаза
хорошо различают стену, о которую я шмякнулся головой при неудачном
падении. Ничего не болит. Да я и не успел почувствовать боль – все
произошло быстро. На стене пятно крови. Оно выглядит так, будто
плеснули вином из кубка. Вниз стекают тонкие дорожки, к
неестественно согнутому телу. Ноги лежат прямо, а голова вместе с
туловищем – на боку, спиной к стене, оставляя небольшое расстояние
между бедрами и полом. Не знаю, сколько я пролежал, но мне противно
смотреть на это.
Какая-то крыса отгрызла половину уха.
Впрочем, зачем оно мне теперь? Его облепили мухи, одна заползла
внутрь. Глаза закатились под верхние веки, кончиком касается пола
выпавший изо рта язык. В нечесаной густой бороде остались сухие
крошки хлеба. Неужели я всегда был таким уродом?
Я умер в бегах. Кто бы мог подумать,
сначала бегство лишило меня свободы, а затем и убило. Но только
теперь, стоя над телом, я понял одну простую истину – не мог я быть
свободным при жизни. Все законы, чужие мнения, которые волновали
меня перед рабством – все это больше не имеет значения. Я больше не
часть Алкео̀на.
В подвале показался надсмотрщик. Он
прошел сквозь меня и с озадаченным видом остановился над телом.
Наверное, он нашел, какого раба не досчитывался в последние дни.
Его взгляд метнулся к винным бочкам, затем снова к телу. Ага, вот,
значит, зачем он ходит в подвал. Будь я сейчас жив, побежал бы
доносить. Но вряд ли бы меня кто-нибудь послушал.
Надсмотрщик присел на корточки,
зажимая ноздри пальцами, вторая рука медленно тянулась к моей
голове. Осторожно коснувшись слипшихся и затвердевших от крови
волос, он быстро освободил лоб от каштановых прядей. Нашему взору
предстало клеймо. Моя рука сама потянулась к новому, призрачному
лбу. В страхе я провел по нему кончиками пальцев, едва касаясь
кожи. Лоб гладкий, как будто и не было никакого клейма.
Надсмотрщик сидит надо мной с
задумчивым видом. Кажется, будто он на что-то решается, но я не
уверен. Если подумать, ему надо сообщить о смерти одного раба. За
это его выстегают. Но есть другой вариант – поступить так, как
поступил бы я. Бежать, бежать из этого кошмара. Для него это
простая задача. Несмотря на низкую цену, он владеет большей
свободой воли, чем владел я. На его лбу другое клеймо – квадрат,
четыре пересеченные линии. На моем – девять.
Самое сложное – решиться. Убегающих
называют трусами, но я считаю это суждение несправедливым. Трус
тот, кто терпит, кто боится бежать. Заставить себя практически не
возможно, если помнить, что будет ждать после поимки. Но если
думать о том, что обретешь при успехе – страх уйдет.
Кажется, надсмотрщик принял какое-то
решение. Он подошел к винному бочонку, вытащил затычку. Чтобы
хлебнуть, ему пришлось садиться на пол и наклонять бочку к себе.
Делал он это с чрезвычайной осторожностью. Капля вина на одежду – и
его четверка превратится в пятерку. Обратной дороги уже не
будет.
Кадык трижды опускался и поднимался,
когда он делал шумные глотки. Осторожно вернув бочку в начальное
положение, он отер рот ладонью и повернулся к моему телу.
Немного постояв, надсмотрщик
пробежался взглядом по трупу и, взяв за ноги, оттащил от стены. Я
зажмурился, когда пробитая голова звонко шлепнулась на пол.
Брезгливо, работая растопыренными длинными пальцами, надсмотрщик
стащил с меня штаны и внимательно осмотрел их со всех сторон.
Колени стерты до дыр, но видимо, надсмотрщик решил, что их еще
могут носить рабы, и аккуратно сложил. Не знаю, сколько людей до
меня таскало это тряпье. Когда мне его выдали, оно воняло чужим
потом.
