Почти у каждого из нас внутри живёт недолюбленный ранимый ребёнок.
Иногда он похож на маленького ёжика, который расслабляется лишь при очередной выкуренной сигарете, иногда – на слизняка, плавающего на дне бокала с алкоголем. Этот ребёнок живёт в потных ладошках, когда фальшивый взрослый изо всех сил старается скрыть волнение на очередном собеседовании. Испуганный малыш прячется в сердце взбалмошной кокетки, искусно подводящей губы яркой красной помадой, и обитает в толстом пивном животе дальнобойщика, уходящего в очередной рейс.
Ребёнок имеет разные тела, возраст, пол… Но он очень-очень хочет, чтобы его любили.
Невыносимая июньская жара городских улиц не давала дышать полной грудью, хотя в кабинете был включен кондиционер. Жалюзи на окне за спиной Дианы были закрыты, однако лучи солнца, словно щупальца осьминога, проскальзывали сквозь узкие щели и рисовали на бежевых обоях причудливые узоры. Кремовый ковёр скрывал обшарпанный грязно-коричневый пол, а овальный плафон под потолком парил в воздухе, словно летающая тарелка. Мягкое кресло, подобно пыльному облаку, почти полностью поглотило хрупкую женскую фигуру, на которую пристально смотрели зелёные глаза в лёгкой полупрозрачной оправе стильных очков.
– Диана, скажите, после атаракса до сих пор сонливость? – изящные женские пальцы вертели в руках серебристую ручку. – А финлепсин как пошёл?
Женщине-психиатру на вид было около тридцати пяти лет, её чёрные волосы были коротко подстрижены, а светло-коричневые лаковые туфли-лодочки на низком каблуке гармонично сочетались с бежевыми строгими брюками. За спиной врача тихо гудел компьютер, его вентиляторы из последних сил пытались охладить накалившийся корпус.
– С финлепсина тошнит. Хотя, возможно, тошнит от того, что я в пятницу не удержалась и сходила в тот паб опять. Знаю, что не следовало… Но не смогла ничего поделать. Однако радует, что я не схожу с ума, – вздохнула девушка и потеребила ворот рубашки.
– Не сходите. Вы просто устали. И кроме этого, как я уже говорила раньше, вы страдаетет от пограничного расстройства личности. – Психиатр удобнее устроилась в компьютерном кресле, обтянутом коричневой экокожей. – Мы сейчас снимем симптомы, чтобы вы могли жить и работать, а дальше уже будем прорабатывать проблемы более глубоко. Больше не бьёте себя?
– Было пару раз за неделю… – Девушка виновато опустила глаза и натянула рукава серой рубашки на изрезанные ещё десять лет назад запястья. – Но так, чтобы следов не видно было. Чтобы не подумали, что я хочу наложить на себя руки или прочее. Просто так я чувствую, что я живая. Что я больше не Динка, а Диана. Я выросла.
Вода из умывальника, как обычно, была ледяной – отец разбавил её водой, только что принесённой со скважины. Пальцы в такой воде коченели быстро, мыло не мылилось, но зато глаза сразу разлипались, и от сонливости не оставалось и следа. Умываться было необходимо, потому что иначе мальчишки снова стали бы хрюкать Динке вслед, брат Савка назвал бы её хрюшкой, а другой брат Мишка прокричал бы кличку «Стинки». За «Стинки» было особенно обидно, потому что Динка почти перестала писаться в постель. Теперь это бывало не каждый день, а всего пару раз в неделю – от Динки уже не пахло мочой, как это было всего полгода назад. Сегодня постель была сухой, так что матери не пришлось отлавливать дочь и переодевать.
Также из ниоткуда могла появиться старшая сестра Машка. Она бы подтвердила, что мальчишки правы, и, глядя на растрёпанные волосы Динки, не забыла бы упомянуть ещё одно неприятное прозвище – Хищник. Динка видела это чудовище в фильме со Шварценеггером, однако никогда не находила никакого сходства между собой и Хищником. Маша обязательно постаралась бы схватить младшую сестру, чтобы расчесать слипшиеся после сна вьющиеся волосы девочки.
