1978 год
Южный провинциальный городок на берегу Азовского моря. Узкие, кое-где мощеные улочки. Дворики с бесстыдно развешанным на веревках мокрым бельем под рожками сучковатых подпорок. Фруктовые деревья, сбрасывающие перезрелые плоды на дорогу. Гуси, меланхолично пощипывающие траву, деловитые куры. Скамейки у обшарпанных частоколов. Пустые продмаги. Пара кинотеатров, где от жестких деревянных сидений через полчаса начинают болеть зады. Базар с крынками топленого молока и вяленой чехонью из-под полы. Пыхтящее варенье в медных тазах. Фанерные листы с потрошеными абрикосами и алычой. Жареные семечки. Здесь время лениво стекало со стрелок часов тягучим сиропом, в котором легко увязнуть и человеку, не то, что мухе. В этом заурядном городишке, каких по России не счесть, проявлялись рефлексы, но дремал интеллект. Ум, как и его производные – любознательность, образованность, честолюбие – были у здешних жителей не в чести. Тут уважали хозяйственность, трудолюбие, скромность – качества, безусловно, ценные и для жизни полезные, наверняка. Однако подобный набор добродетелей вряд ли мог бы ускорить продвижение к цели, ради которой Антонина Романовна Туманова или попросту Тоня, выпускница музыкального училища, бросила любимый город и прибыла в эту дыру. Цель вечная во все времена и ясная, как Божий свет: найти того, к чьему плечу захочется прислониться на всю оставшуюся жизнь. Плеч на свете, конечно, немало, да только настоящее не просто найти. Тетя Роза, подтолкнувшая родную племянницу поближе к таким плечам, уверяла, что Тонечка не ошибется, если последует ее совету.
– Ты пойми, – внушала она неразумной любимице, начитавшейся возвышенных глупостей и вбившей себе в голову, что счастье женщины не в семье, а в реализации творческого потенциала, – ты пойми, что твои красота и голос не вечны. Чтобы пробиться на большую сцену, придется сначала, извини за откровенность, посверкать голым задом. При этом ни на какие гарантии не рассчитывай, все обещания забудутся, как только за тобой захлопнется дверь. Тот, кто имеет власть и пользуется ею для удовлетворения собственных прихотей, не человек – пресыщенная, циничная тварь, которой на глаза лучше не попадаться. Но не попасться невозможно, потому что пока ты никто, сверху всегда есть кто-то. И этот «кто-то», если он не дурак, обязательно захочет попользоваться молодой, смазливой дурехой, вбившей себе в башку, что смысл ее жизни – кривляться на сцене.
– По-моему, ты сгущаешь краски.
– А по-моему, нет, – отрезала тетка. – Напротив, моя дорогая, я щажу твое самолюбие. Хочешь знать, что происходит с теми, кто всерьез выбирает такую судьбу, о какой ты пока, слава Богу, только мечтаешь? Они вкалывают, как каторжные, и не по несколько часов в день – сутками. Зубрят арии, которые им никто не думает предлагать, показываются с ними, получают по морде, снова зубрят, снова слышат «никуда не годится», терпят провалы, пренебрежение, натыкаются на презрение к своим жалким попыткам вызвать у других интерес. Они мучаются от зависти к чужим успехам, от непонимания, равнодушия, от страха не успеть. Они не жрут, как ты, шоколад, не пялятся в телевизор, не валяются на диване с книжкой. Такие не живут – переламывают жизнь, чтобы доказать свою силу и состоятельность. Одним это удается, другие уходят на пенсию никому не известными хористами, продолжая свой творческий онанизм, или спиваются потихоньку. Эти люди не мужчины, не женщины – фанаты. Я не позволю, чтобы моя племянница, единственно близкий и родной для меня человек, окончательно помешалась умом, превратившись в безумную фанатичку. Твоя покойная мать никогда бы подобной глупости мне не простила.