Двадцать девятого декабря на автобусной остановке услышал Славка резкий окрик:
– Торбов, поди-ка!
Оглянулся, увидел участкового милиционера, подошел к нему поближе, потому что знал, о чем пойдет речь, но старший лейтенант громко рявкнул:
– Из Видного бумага пришла. Труп там лежит женщины какой-то. Тоже пьяная была. Ты позвони тетке и поезжай с ней завтра на опознание. Чтобы в этом году дело закрыть.
– Ладно, – испуганно вымолвил Славка, поглядывая на угрюмые спины людей.
Ему хотелось, чтобы люди повернулись, сказали что-нибудь доброе, но они молчали, как-то неестественно понурив головы.
– Так, значит, позвонишь? – проверил голосовые связки милиционер, а Славка промямлил «да» и медленно побрел домой.
С участковым у него раньше «дел» не было, хотя тот и посматривал на Славкину шевелюру с явным желанием обкорнать ее под «человеческий полубокс». Первое дело появилось семьдесят пять дней назад, когда пропала мама, и – вот что удивительно! – милиционер оказался единственным его союзником, единомышленником даже. «Труп обнаружим, не иголка в стогу сена! – сказал он и добавил: – Раньше бы заявил, быстрее бы нашли».
– Зачем раньше? – удивился Славка. – Я же письмо ждал, в диспансер ходил, думал…
– До чего на поселке народ тупой! – перебил его участковый. – Ладно, ступай. Некогда мне. Труп найдем.
Единственный человек на поселке сказал такие слова.
«Я ему поверил, я хотел верить». – Славка замедлил шаг.
Центральная улица. Домики за штакетником, колонки у дороги, мягкий рыхлый снег в огородах, белые занавески на окнах, тюлевые шторы. Летом мама купила тюль на Сретенке. Повесила ее, повеселела: «Будем теперь жить-поживать и добра наживать».
«Пожили», – вздохнул Славка тяжело.
Жизнь Славки Торбова началась на Памире, на самой что ни на есть высокой крыше мира. Жил, правда, он на этой крыше всего пять лет, потому что посадила его однажды мама в кузов бурчливого грузовика и поехали они в Москву искать счастья и папу.
«Она так радовалась, – вспомнил он вдруг, нехотя двигая ногами, – будто нашла в магазине на Сретенке свое счастье».
Из тесного, пестрого сталинабадского поезда попал он в тихую, укрытую пушистым белым снегом Немчиновку, где прожил зиму.
Тихая была зима, белая. Белые шапки на соснах, белая крыша деревянного длинного барака с темным коридором, белые стены и занавески, белые подушки, аккуратно уложенные в пирамиду на панцирной кровати с набалдашниками на высоких спинках, белые волосы старушки, у которой в сарае жила белая коза.
Старушка была добра к нему, и он называл ее бабушкой.
Жили они от Воскресенья до Воскресенья. Ходили, скрепя белыми валенками, в сарай, пили козье молоко, слушали говорок репродуктора, тиканье ходиков с гирьками и иногда читали книжки. За окном, за ровным, белым полем, стоял сосновый лес. Славка очень хотел туда сходить, посмотреть, что это такое, но бабушка была старая, с «проклятым ревматизмом», и в лес они так и не попали.
По воскресеньям приезжали мама с тетей Настей, пили чай, плохо вписываясь, раскрасневшиеся, в белые краски комнаты, а перед отъездом всякий раз повторяли:
– Ничего, скоро будешь жить с мамой.
Жить с мамой хотелось даже больше, чем сходить в лес, но время шло, грустно тикая ходиками, а жизнь не менялась.
И вдруг совершенно неожиданно погрязнело вокруг: много липкого и черного разбросал кто-то по земле, оставив нетронутой лишь бабушкину комнату. И также неожиданно, когда воздух наполнился приятными запахами, а солнце превратило все: грязь, мусор, снег, поле перед лесом в большие и маленькие лужи, приехали среди недели мама с тетей, попили по привычке чай и увезли Славку в Жилпоселок.
