Стамперс-Крик, Северная Каролина, 1940
Всякий раз, слушая рассказы мамы о том, как мы появились на свет, я неизменно волей-неволей обращаюсь в своих мыслях к Лейси. Имя само по себе уже наводит на мысли о том, что его обладательница существо нежное, хрупкое и не шибко приспособленное к суровой жизни в здешних реалиях. Ручки и ножки у Лейси совсем как веточки одной из ив, что в изобилии растут вдоль берега нашей реки Такасиги, а сама она изящная, словно фарфоровая чашечка из маминого сервиза. Смотришь на Лейси и думаешь: «И как только она могла тут оказаться?» Мама говорит, что это ее кровь, мол, Лейси уродилась такая в нашу бабушку Дэвон Уоллис. Волосы ее сверкают, словно закатное солнце в Аппалачах, переливаясь золотисто-рыжим цветом, а кончик носа усыпан горсточкой веснушек. Взгляд огромных зеленых глаз – загадочный, отчего начинаешь ломать голову, а о чем же думает их обладательница. Что там у Лейси на уме, нам знать не суждено, потому что она немая.
История появления Лейси на свет полна драматизма. По словам мамы, когда она родилась, пуповина завязалась вокруг нее настоящим узлом, который во время схваток еще вдобавок и хорошенько затянулся. Одним словом, когда Лейси показалась на свет Божий, она была цвета спелой черники. Короче, она была вялой, тихой, ни тебе криков, ни тебе визгов, как было в моем случае.
В общем, так себя нормальные здоровые новорожденные не ведут. Повитуха, которая пришла помогать матери во время родов, хлопнула мою сестру по попе, но Лейси не издала ни звука. Повитуха стала крутить ее в руках, сперва головой вверх, потом наоборот, и, наконец, по словам мамы, бедная Лейси, возмущенная столь бесцеремонным обращением, издала тихонький, еле слышный писк, и тут же снова умолкла. Она дышала, моргала, постепенно приобретая нормальный розовый цвет, но при этом не издавала ни звука. Мама уверяет, что окромя этого тихого писка она за всю ее жизнь больше ничего от Лейси не слышала.
– Ну и ну, – покачала головой повитуха. – Ребенок вообще-то должен криком заходиться.
Надо сказать, что потом именно она и принимала роды у мамы четырнадцать лет назад, когда я появлялась на свет. Когда я родилась, повитуха взглянула на мою мать и спросила ее:
– И как же ты ее собираешься назвать?
– Уоллис Энн.
Повитуха снова посмотрела на мать, всем своим видом демонстрируя свое неодобрительное отношение к выбору имени.
– Такое имя больше пацану подойдет. Ты так не считаешь?
– Края у нас суровые, так что имена должны быть соответствующими.
Папа, узнав о решении мамы, его одобрил, сказав, что имя мне очень подходит.
– Ну и слава Богу, – облегченно вздохнула мама.
Когда мама еще носила меня под сердцем, я постоянно крутилась и пиналась в ее утробе, видимо, стараясь устроиться поудобнее. Лейси же практически не шевелилась, словно заранее желая показать, какой у нее будет характер. Малышкой я могла проявить своенравие, когда мама меня ласкала, и оттолкнуть ее руки. Когда она меня кормила, я вцеплялась в нее клещом, а когда отнимали от груди, орала так, словно меня искусал целый пчелиный рой. Лейси никогда не плакала. По сей день она напоминает мне еле слышный шепот, или тень, которая, когда стоит переменная облачность, то появляется, то исчезает, уступая место солнечным лучам. Лейси меня старше на два года, но я уже умею многое из того, чему никогда не научится она. Она никогда не будет читать. Или писать. Или решать задачки по математике. Я пыталась ее всему этому научить – просто из интереса: получится у меня или нет. Порой мне кажется, что она меня слушает, и потому я не сдаюсь и продолжаю делиться с ней знаниями, читаю ей то, что читаю сама, и говорю с ней так, словно она может мне ответить. По правде говоря, львиную долю времени я провожу в размышлениях, гадая, о чем она думает.
