– Очень легко любить сто тысяч людей и очень трудно любить одного человека…
Вслед за этой фразой раздался звон, я вздрогнула, обернулась и увидела на полу небольшую кучку осколков.
– Ой, ой, какая обида! – запричитала полная брюнетка, которая только что говорила про любовь. – Вещица мне так понравилась, прямо душа к ней потянулась, хотела ее взять, а Луиза разбила такую красоту.
– Вы желали получить эту вазочку? – уточнил молодой мужчина в строгом темном костюме и белой рубашке. – М-да, вот незадача… Нельзя же вручить вам черепки.
– Сама не понимаю, как это вышло, – начала каяться уронившая вазу стройная блондинка, чей возраст с первого взгляда определить было невозможно.
Я вздохнула. Да и при более внимательном рассмотрении нельзя понять, сколько лет Луизе, госпожа Шкодина выглядит максимум на сорок пять. Но учитывая, что они с Виктором состояли в браке более тридцати лет… Вздохнув, я посмотрела в висевшее на стене между двумя шкафами зеркало. Некоторые женщины ухитряются оставаться красавицами в любое время суток, независимо от обстоятельств. Чего никак не скажешь обо мне. Сейчас восемь утра, и на моей голове прическа, похожая на стог сена, глаза смахивают на щелки, на лице нет ни пудры, ни тонального крема. В общем, Дашутка а-ля натурель в собственном соку. А теперь взглянем на Луизу, хозяйку этого дома, – безупречная укладка, легкий макияж, идеальный маникюр, одета в красивое платье, на ногах шпильки на высоком каблуке. У меня возникает мысль: либо госпожа Шкодина вскакивает в шесть утра и, забыв позавтракать, начинает прихорашиваться, либо она спит стоя, чтобы не помять роскошные локоны.
– Ой, ой! – продолжала тем временем убиваться толстушка. – Ну как же теперь быть!
– Виктория Ивановна, дом большой, вы сразу не определяйтесь, – принялся утешать ее молодой мужчина в темном костюме, – осмотрите все, а потом принимайте решение.
– Но я хотела взять вазочку, – уперлась брюнетка, – с порога ее увидела и влюбилась.
– Простите меня, – сказала Луиза, – ей-богу, не нарочно ее задела. Не печальтесь, определенно найдете для себя нечто более привлекательное.
– Но я хотела, – капризно твердила толстушка, – я хотела…
– Не блажи, – остановил ее крепкий мужчина в джинсах и пуловере, – хватит причитать.
– Вот-вот, потому я и сказала, что очень легко любить сто тысяч людей и очень трудно любить одного человека. Сергей всех вокруг обожает: и коллег, и друзей, и прохожих на улице. А вот свою жену ему любить трудно. Вечно он меня…
Супруг толстушки рявкнул:
– Прекрати базар! Ты не поняла? Можно взять любую вещь. Да, Юрий Петрович?
Молодой человек в темном кивнул:
– Вы правы, Сергей Леонидович.
– Странно, однако, – пробурчал стоявший невдалеке курчавый блондин. – Ваза, по которой убивается Виктория, копеечная…
– Не совсем так, Анатолий Григорьевич, – мягко возразила ему Луиза. – Не подумайте, что я хвастаюсь, но в нашем доме нет копеечных, как вы сказали, предметов. Муж знал толк и в картинах, и в мебели, и в посуде. Фарфоровое изделие, которое я на ваших глазах превратила в прах, было произведено в начале шестнадцатого века на фабрике в Мейсене. Даже боюсь предположить, сколько за эту вазочку можно было выручить на аукционе.
К моему уху наклонился Феликс и шепнул:
– Неправда.
– Это не Мейсен? – так же тихо спросила я у мужа.
– Я плохо разбираюсь в этом, но помню, что фарфоровое производство в Мейсене возникло в тысяча семьсот десятом году. То есть не шестнадцатый, а восемнадцатый век, – уточнил мой профессор.
– В этом особняке столько всего. Хозяйка может и перепутать, – защитила я Луизу. – Наше Ложкино в разы меньше, и дом не забит картинами-статуэтками-посудой, но вот ты можешь сказать, что хранится в маленькой кладовой на первом этаже?
