Не надо бояться. Шаг – и вы здесь, в 60-х. Они обрушились откуда-то стихией, каких ещё не было. Вихри закручивали, втягивали в неизвестное, может, опасное – легко, будто его ждали. Добровольное схождение, сбегание, нет, слетание с ума: не поодиночке, а целыми городами, странами. Милиционеры, врачи, начальники в галстуках пытались не дать, вернуть всё, как было… Ничто не могло остановить безумия. Нырнуть в него с головой – как смерть и начало. Как конец маленьких, послушных вроде-бы-жизней с одним и тем же расписанием. Вместо него каждый день – переливающийся воздушный шар, наполненный тугим воздухом, чтобы парить НАД. Какие вопросы?
Именно он, воздух. Он стал другим ещё на подходе к незнакомой пока школе, полной слухов, почти небылиц. От мороза ставший плотнее, этот новый воздух скатывался в лёгкие, как с горки, чуть холодил, и хотелось напиться его побольше – для храбрости.
Ведь вот уже и дверь. И она тоже другая. Не топорный прямоугольник чего-то фанерного, а широкая двустворчатая дверь из настоящего дерева цвета горького шоколада, с резным обрамлением. Открыть её. Голова кругом!
Девочка: на вид двенадцать, в реале четырнадцать, пришла сюда сама, ни у кого не спросив. Связанная мамой шапка с помпоном, пуленепробиваемое пальто на ватине с воротником цигейка, пуховые рукавицы – пальцы всё равно не гнутся, закоченели. Морозище, как любой декабрьский: для глубокой заморозки щёк, носов, всего, что не смогло спрятаться. «Дверь, впусти-и». Выстрел! Так резко та вдруг распахнулась. Прямо в лоб! Хорошо, шапка из толстых ниток, да ещё двойная, чтоб не продувало.
Со смехом, совсем летним, двое выпали наружу как один – мальчишка и девчонка. Ни лютой стужи, ни того, что чуть не зашибли эту с помпоном, и не думали замечать. Выскочили на простор, катя свой смех, будто ком для снежной бабы. Сугробы им не сугробы, а пуховая перина, чтобы валить в неё друг друга – кто кого переборет. Смех так и звенит, отскакивая от ледяного воздуха, как от стекла.
«Наверно, дружат, – девочка успела придержать массивную дверь, чтобы проскользнуть внутрь. – Наверно, у них здесь все так…»
Темноватый тамбур, дальше, стоило распахнуть ещё одну дверь – слёзы из глаз, такой ослепительный свет, и сразу теплынь: из Аляски в Индию. И столько всего пестрит и звучит. Гвалт, беготня, музыка… Гулким эхом песня незнакомая из большого репродуктора, не на русском. Просторное фойе с высоким потолком, двумя колоннами посередине, увитыми мишурой, и повсюду гирлянды, шары, что-то блестит то там, то сям. «Ёлочный дождь, чья-то одежда?» – никакого страха в помине, одно жадное любопытство.
Всё это напоминало… храм. Высотой, блеском, желанием повыше задирать голову и окунаться в этот блеск. Она и задрала. Шапку поймала на лету. «Пришелец, никому не понятный с этим помпоном». Мимо носились её сверстники и помладше – счастливые! Ни одной девчонки в форме. Ни фартуков, ни коричневых этих платьев инкубаторских – сразу было видно и без очков. Да и мальчишки – кто в свитерах, кто в пиджаках, как у взрослых.
«И это – школа?! Да это новое приключенческое кино, которое, умри, надо досмотреть до конца». Руки всё в двойных рукавицах, но пальцы потихоньку возвращаются к жизни, подрагивая от острого покалывания. В предвкушении…
– Наконец-то! Гони звёзды! Now!
Два сказочных существа – они блестели! – метнулись от колонны к девочке. Балерины? Феи? Платья в блёстках и рюшах, волны широких юбок – море перед штормом; накрашенные ярким губы, глаза; руки с ногтями цвета крови тянутся выхватить своё…
– Я?!
Как же свет бьёт в глаза, не иначе, порождает оптический обман. На головах у фей ещё и прозрачные крылышки на ободках из разноцветных камней.
