Мне, Дарье Васильевне Титовой, – тридцать четыре.
У меня много имен… Я и вековуха, и перестарок, и безмужница, и брошенка, но чаще всего – дуреха.
Близкие считают, что я несчастна, легкомысленна и сентиментальна.
Я не мешаю им так думать. Зачем лишать людей удовольствия?
Мне – тридцать четыре.
Меня это нисколько не напрягает. Не пугает и не волнует. И я, в отличие от моих близких, не считаю, что жизнь моя катится под гору.
И еще я не согласна, что романтичность и милосердность – признаки женской глупости.
В общем, я, хоть и дуреха, но вполне счастлива, достаточно упитанна и совершенно спокойна.
Январь перевалил за середину.
Метель за окном завывала, свистела и громко стонала. Ветер, обозленный ее упрямством, остервенело рвал двери подъездов, колотил по оконным рамам, бросал в лица ранних прохожих горсти ледяного крошева. Мороз крепчал, выстуживал улицы и кусал людей за щеки. Спящие деревья, покрытые инеем, безмолвно и терпеливо дожидались конца этой зимней пытки.
Январское небо, темное, низкое, хмурое, никак не хотело светлеть, а будильник уже настойчиво запел…
Даша, застонав, натянула на голову одеяло и, уткнувшись в подушку, крепко зажмурилась. Вот же напасть. Ранние зимние подъемы ей никак не давались, жутко хотелось спать, глаза ни за что не открывались, и все тело мгновенно становилось ватным и бесчувственным.
Она настороженно прислушалась.
Заветная тишина воцарилась в комнате, противный утренний мучитель замолк. Даша, облегченно вздохнув, обняла подушку и только попыталась погрузиться в сладкие объятия утреннего сна, как будильник, хорошо знающий свое дело, снова настойчиво затрезвонил. Потом еще раз, и еще.
Нервно выбросив руку из-под одеяла, Дарья, не глядя на злодея, изо всех сил хлопнула по его противной кнопке. Она не пользовалась телефонным будильником. На это не было особенных причин, просто Даша любила все старое, привычное, родное. Будильник, живущий в их семье уже не одно десятилетие, казался Дарье домашней реликвией, и этот раритет, милый ее сердцу, она никак не решалась выбросить.
Даша вообще отличалась завидным постоянством, плавно переходящим в некий консерватизм: предпочитала старые вещи новым, любила одну и ту же еду, обожала старые фильмы, перечитывала по многу раз одни и те же книги и ни за что не хотела выбрасывать мебель, даже если она давно требовала замены.
Дашина однокомнатная квартира, доставшаяся ей от деда по папиной линии, казалась ей лучшим убежищем. А убегать было от кого…
Ее семья, сейчас состоящая из мамы Ирины Ивановны, бабушки Елены Федоровны, старшей сестры Наташки и ее пятилетней дочери Юльки, жила в соседнем подъезде. И день, когда Дарья смогла от них съехать, она считала самым благословенным днем своей жизни: жить пятерым женщинам в трехкомнатной квартире с каждым днем становилось все тяжелее.
Бабушка, которой в этом году исполнилось восемьдесят, особа нетерпеливая, привыкла в выражениях и комментариях не стесняться. Если ей не нравилось платье внучки или ее поступок, она без стеснения начинала со слова «дуреха», а заканчивала стонами и причитаниями. Причем, слово это, полюбившееся ей давным-давно, она не считала оскорбительным, а напротив, вкладывала в него снисходительность, благосклонность и даже любовь.
Короче, «дуреха» в ее устах означало–милая глупышка. Дарья привыкла к этому с детства и ничуть не обижалась, но, повзрослев, иногда взбрыкивала, и тогда у них с бабушкой происходили довольно жесткие словесные баталии.
Мама, Ирина Ивановна, врач-невролог, любила сразу поставить диагноз.
