В январе 1993 года в одно из предприятий лесной отрасли был назначен новый директор. Звали его Алексей Иванович Нексин. Не было в его направлении в отдаленный район западной области страны, где местами еще сохранились богатые растительностью и живностью леса, ничего особенного, но работникам лесхоза было известно, что до прихода к ним Нексин занимал высокую должность в партийных органах, которые за ненадобностью устранили. Еще народная молва утверждала, что Нексин – начальник строгий, его все боятся, сторонятся, хотя никто не мог вспомнить и назвать что-то конкретное и нехорошее, с ним связанное. И все же имелась о нем недобрая слава, и даже те, кто совсем его не знал, но первый раз видел всегда серьезное и словно чем-то недовольное лицо Нексина, соглашались с устоявшимся мнением. Было что-то тревожное и в самой фамилии – Нексин. Если в ней читать первую букву «Н» не на кириллице, а на латыни, как «Ха», то получалось «Хексин» или «Гексин», и это слово означает буквально «нечистую силу», даже «убийцу-изувера», однако об этом не догадывались; не знал и сам Нексин, не имевший понятия о происхождении фамилии.
Для самого Нексина приезд в лесхоз был сродни наказанию, особенно в нелегкое и непростое время начала девяностых годов (теперь уже прошлого столетия), когда в обществе происходила сравнимая с самыми крупными социальными потрясениями ломка жизненных ориентиров.
Нексин вырос в городе, в Центральной России, в простой семье. Родители были рабочие и приложили максимум сил, чтобы дать сыну образование, и он, всегда посредственный в учебе, не имея никаких особенных способностей и талантов, но с детства настырный и самолюбивый, добился своего – получил высшее образование. Однако выучился не конкретному делу, не на врача или инженера, как хотели родители, а получил гуманитарную специальность. Как раньше было принято, после института Нексина направили по распределению, далеко от дома. Отработал он пару лет в юстиции и за счет удачного стечения обстоятельств, прилежания, почтения к начальству перебрался сначала в районный, затем областной комитет партии коммунистов, сделав за десять лет карьеру партийного работника и уяснив, что нет лучше службы, чем служба чиновника. Он по этому поводу в блокноте, куда время от времени записывал разные мысли, его посещавшие, сделал такую запись: «Все же выгодна служба в аппарате; здесь не надо думать, как заработать деньги, – их выдают, и, главное, исправно… Опять же меня стали уважать, я при власти, у меня возможности… Правда, какой-то идиот однажды в приемной кричал, что народ таких, как я, не только не уважает, а презирает… Но этот человек – дурак, потому как умные люди не должны так думать, либо он просто завидует…»
Помимо блокнота, куда записывал самые важные и сокровенные мысли, Нексин имел папку, в нее складывал вырезки из газет или целиком номера газет, в которых о нем писали. Время от времени он доставал папку, перебирал ее содержимое, перечитывал, и ему было очень приятно, что это все о нем; и самому себе он начинал казаться особенным, гордился собой, и в это время ему очень хотелось, чтобы кто-нибудь еще увидел, сколько о нем написано, и приятно удивился.
Холерический по характеру, Нексин всегда испытывал какую-то неполноценность из-за невысокого роста; ему казалось, что все, кто выше его, смотрят на него свысока не только в буквальном, но и переносном смысле и испытывают к нему, как к какому-нибудь пигмею, снисхождение. И вследствие этого Нексин, желая подчеркнуть, что он фигура значимая, старался держаться с людьми излишне твердо и требовательно, если не сказать – жестко; а еще – всегда добивался своего, даже тогда, когда был не прав. Со временем стал тщеславен, в нем выросла непоколебимая вера в его исключительность, которую другие называли гордыней; но это вовсе не мешало, наоборот, помогало продвигаться по возрастающей на службе. И с годами в нем все сильнее, подобно маниакальному, росло чувство, что он должен в жизни сделать нечто особенное, возвыситься над толпой, и ему было безразлично, как это произойдет, и что он должен будет для этого сделать, потому что не принадлежит себе; и еще думал, что именно к таким, как он, относится пословица: «На миру и смерть красна». А самым большим для него удовольствием было отчитывать за любую, даже самую малую, провинность кого-либо, кто был выше его и крупнее телом; тогда Нексин, видя большого человека с покорно поникшей головой, перед ним сложившегося, как бумажный карточный домик, торжествовал от избытка своего превосходства, заключенного в костюм сорок шестого размера с подставленными плечиками, чтобы казаться шире в груди. К его упрямству оппоненты более умные относились или снисходительно, чтобы себя не утруждать напрасными спорами, или кто-то уступал ему из опаски, чтобы не иметь лишних проблем и неприятностей, потому как знали, что если что-то делалось вопреки мнению Нексина, то он, с его злопамятством, обязательно мстил этому человеку. В результате у Нексина все или почти все получалось, и он был очень доволен собой, как и тем, что уже к тридцати пяти годам имел должность, позволявшую ему безапелляционно учить жить других, – для этого у него помимо власти были особые полномочия от его партии заниматься духовным воспитанием человека. И Нексин, находясь на должности инструктора по идеологии обкома партии, старался изо всех сил быть примерным коммунистом. Человек вовсе не наивный, сказать правильно: в меру одураченный доктриной партии о справедливости и равенстве людей, потому что ничем иным его, сначала пионера, потом комсомольца, наконец, коммуниста, не пичкали, он поначалу искренне верил, что в обществе возможны какие-то идиллические отношения, основанные на утопии о равенстве, братстве и справедливости. Но обычные настроения человека, который каждый день ест, пьет, одевается и делает еще невесть что, брали верх над его мироощущениями. Очень скоро прагматизм стал не чужд и ему, а всякие непохожести в уровне жизни между простыми гражданами и такими, как он номенклатурщиками, стал считать временными трудностями бытия. И если где-то на заводском или фабричном собрании вдруг слышал от рабочего вопрос: почему из каждых десяти путевок, выделяемых в санатории, девять получают служащие администрации, парткома или профсоюза и только одну рабочий завода, – делал искренне сочувствующее лицо и отвечал: «Я вполне разделяю ваше мнение, товарищ, и мы с этим обязательно разберемся, наведем порядок. Но и вы должны, как человек, надеюсь, сознательный, понимать, что партия и государство не может, к сожалению, в данный момент всех обеспечить необходимыми благами. Зато вы должны гордиться, что именно вы, а не кто иной, – Нексин при этом делал небрежный кивок в сторону президиума собрания, – созидаете наши общенародные блага, вы наша опора, и уже не за горами ваш праздник». В этой эклектике носителя коммунистических идей все было как в проповеди священника для прихожан, которых призывают смириться перед суровой действительностью взамен будущего рая. Но для Нексина важным оставалось, чтобы окружающие его считали исключительно честным и порядочным, никто не смел ни в чем упрекнуть. Он фанатично дорожил своим положением и именем, не допуская ни малейшей возможности сомневаться по поводу его статуса и репутации; для этого был готов поступиться чем угодно и кем угодно, применить все свое умение, а если понадобиться, то и силу. И было в том не просто гипертрофированное чувство тщеславия, а нечто большее, как бывает у человека с параноическим настроением, который, например, испачкав незначительно костюм, тотчас стремится вытравить и убрать пятно, а если это затруднительно, уничтожить сам костюм, только бы оставался ненарушенным привычный порядок вещей.
