Сначала появилась журналистка. Правда, тогда она работала кем-то другим, но сейчас-то я знаю, что она журналистка. Она очень хотела понравиться моему мужу. Свой муж у нее был в Москве, он учился на Высших режиссерских курсах. Своему мужу она помогала. Ей хотелось, чтоб он стал кинорежиссером, и тогда бы ей не пришлось одеваться в платья из бильярдного сукна, списанного в театральном училище. Она бы писала ему сценарии, снималась в фильмах, может быть, даже в главных ролях – все говорили, что она сошла с полотен Модильяни.
У нас были разные весовые категории. Сначала я вообще была беременна, но это никого не смущало. Будущая журналистка жила недалеко, всего-то в трех кварталах, и прибегала к нам, как к соседям по общежитию, то за луком, то за конвертом, хотя и почта, и овощной были поблизости. Лёня радовался: «Проходи, раздевайся». Она скидывала дубленку, застегнутую на две разнокалиберные пуговицы, и оказывалась вполне раздетой – мы могли вдоволь любоваться натурой через редкое плетение пряжи, истерзанной ее творческими исканиями. Этих ниток едва хватило бы на берет, но Фаинкины грациозные пальчики постоянно сплетали дырочки в новом порядке, то полностью оголяя спину, то распределяя обнаженность равномерно по всей верхней части ее невеликого тела. Она всегда что-нибудь приносила: конфетку дочке, журнальчик мужу, мне – новый повод для терзаний и мужниных утешений: «А ты хочешь, чтоб вокруг нас была выжженная земля?»
Однажды она принесла свои тексты, полуслепые машинописные копии. Ее мужу был нужен сценарий для курсовой, моему – вера в собственные таланты. Это и стало причиной частых встреч: мой муж с журналисткой писали сценарий. Мы оставили в МГУ нашу юность, наших друзей и здесь, на уральской почве, пытались отрастить что-то заново. Один друг был любимым и лучшим, он тоже пытался прижиться – далеко, на южном балконе. Из его экстравагантных поступков мой муж с журналисткой и ваяли сюжет, но не могли придумать финал. Фаина уже делала за своего мужа сценарную разработку, считалось, что она понимает в кино и умеет писать.
Первый текст был трогательный, явно женский. О том, как в столовой, в очереди, пропахшей стылым супом, девушка ставит тарелки на грязный поднос и вспоминает маму – в чистой кухне накануне праздника. Мама вынимает из духовки противни с печеньем, противни с коржами для торта, ставит их прямо на пол, заполняя все вокруг печеным и сладким, насыщая квартиру запахами ванили, запахами корицы… Я знала, что мама у журналистки умерла и что она содержит сына-школьника и мужа-студента.
Второй текст удивил меня так, как удивлял обычно лишь друг, которого они заталкивали в свой сценарий. Этот текст был про придуманную рыбку. О том, как она отличается от непридуманной, о ее сказочно-несбыточной жизни. Она может кататься в каретах. Шептаться на балах. Отмечать дни рождения! Текст уводил к какому-то сторожу на даче, был легким, свободным, мастерским, непохожим на перевязанные кофты.
– Как ты меня поразила, Фаинка! Я никак не ожидала, никак… – закудахтала я при встрече.
– Да? А что? – она, как всегда, разговаривала с зеркалом в прихожей. Разглядывала лямочки на спине, которые только вчера смастерила из тесемки.
– Этот рассказ про рыбку…
– Да? Тебе понравился? – она окинула меня взглядом с головы до ног.
Я уже родила и одевалась в зависимости от прихотей теплоцентрали. Я могла быть в халатике с выдирающимися пуговицами, с жирными пятнами просочившегося молока. А может, в тот день на мне были шерстяные рейтузы, захватанные ручонками в манной каше, рейтузы и байковая рубашка, – Фаина никогда не предупреждала о визитах. Запылали, заалели мои щеки, но я простила ей этот взгляд: придуманной рыбке все позволено.
