Мы все умрем. Не слишком оптимистическое начало для чего бы то ни было, но это так. Никому не удавалось выбраться из этой передряги, которую все называют жизнью иначе. Это хорошо – знать. Знать, чем все закончится. Плохо то, что концовку не изменить.
Об этом не принято говорить вслух. Не принято обсуждать с друзьями и подругами за чашечкой чая. Лишь иногда, когда смерть стучится в двери семьи, мы можем обсудить это возле домашнего очага, с ужасом и печалью воспринимая и свой, когда-нибудь неизбежный конец. Или плакать от тоски по умершим. А кто более предприимчив, подписывает завещания, оформляет дарственные и не летает всей семьей одним самолетом. Это называется – уладить дела и быть предусмотрительным.
Но я верю, что раз за разом мы возвращаемся в эту жизнь, что бы вновь умереть. Раз за разом, неся в себе частичку из прошлой жизни. И хотим успеть оставить свой след в умах, сердцах, памяти тех, кто приходит вместе с нами. Оставить частичку своей плоти и крови в детях. Или напротив, отнять чью-то жизнь во имя какой-нибудь справедливости, долга или чего-нибудь еще. И, в конце концов, умереть самим.
Мы все умрем. Не слишком оптимистическое начало для книги. Но я так начну.
Идет война. Я удерживаю позицию, справа и слева от меня боевые товарищи, солдаты, такие же, как и я. Мы в полуразрушенном кирпичном здании, пригибаясь, перебегаем от окна к окну, осматривая ровное как стол поле перед нами. Я знаю, что позади нас деревенька, где уже никого не осталось – кто эвакуировался, кого угнали в плен, кого убили. Фашисты прошли здесь два раза, один раз в сторону Москвы, второй – обратно. Из деревеньки мы их выбили быстро, но они упорно пытаются возвратиться. Зачем? Коротко обсуждаем это между собой. Коровы не доены, шутит один и смеется беззвучным и безумным смехом.
Здание одноэтажное, без крыши. Окон нет, пустые проемы, осень. Желтоватая трава, колышется под тугими струями дождя. Холодно, я промок, но это не беда. Немцы затеяли контрнаступление, вон их фигуры маячат далеко-далеко, то появляясь, то исчезая в траве. Изредка я вижу короткую вспышку с их стороны, и тогда пригибаюсь еще ниже. Стреляют. А пуля – что? Пуля она медленная, как и звук от выстрела. Быстро надо делать все, быстро. Стреляем изредка в ответ. Экономим патроны. Держим позицию. Черт, почему нас так мало?
Немцы залегли далеко в поле. Что-то готовят. Один из наших предполагает, что будут артиллерией долбить. Прислушиваемся. Артиллерию не увидишь. Далеко, да и за холмом каким стоит, и навесиком пуляет себе по квадратам. Боги войны, мать их ити!
В небе впереди и чуть слева появляются несколько черных точек. Воздух! Кричит, кто-то из наших, может быть и я. Пригибаемся еще ниже. Ну куда тут, в здании окоп не выроешь. Пикирующие бомбардировщики. И что им так далась эта деревенька?
Бомбят. Разрывы идут один за другим, но все – перед нами, рядом. Земля взмывает вверх огромными кусками. Звуков не различаю, только не перестающий гул. Не беда, мы привычные. Смотрю по сторонам, здоровый, с широченными плечами солдат справа от меня, зажал уши, широченными, как лопаты ладонями и открыл рот. Задорно блестят глаза на грязном лице. Опытный боец, так не повредишь уши, да и контузию не схватишь от близких разрывов.
Со стен сыпется кирпичная крошка, но здание крепкое, старой постройки. Выдюжим. Пикирующие бомбардировщики, конечно хорошо бомбу положить могут, точно. Но как говорят, наши соколы, опытных фашистских летунов, подчистую выбили.
Вдруг, тишина. Не слышно гула, в глазах серая пелена, пытаюсь проморгать глазами, хлопаю себя по ушам. Контузило? Ранен? Тот огромный боец, справа от меня, хлопает себя по голове, подносит свои огромные лопаты к лицу. Слева кто-то есть, но что там происходит, не вижу, не могу повернуть голову. Ранение. Точно.
