Дядя Игоряша сказал, сидя во главе стола, то бишь спиной к окну: «Английский газон стригут триста лет, прежде чем он становится тем, что мы, собственно, и называем английским газоном. Первый садовник, который начинает стричь его изо дня в день, твёрдо знает две вещи: во-первых, он никогда не увидит результата своего труда; во-вторых, если он не будет каждый день аккуратно выполнять свою работу, результата вообще никто никогда не увидит, потому что его просто не будет; потому что для того, чтобы английский газон стал английским газоном, его необходимо стричь каждый день или, там, через день, я не знаю, – на всякий случай оговорился уже не вполне трезвый дядя Игоряша, – и в течение трёхсот лет».
Обычно зачинщиком и непременным соучастником подобных застольных дискуссий являлся некто дядя Боря, не последний человек в Русском Ракетном Колледже и второй муж бабушкиной старшей сестры тёти Ники, с коим она прожила всю жизнь (ибо её первый муж ещё в её далёкой юности пропал без вести на войне с фашистами) и воспитала двоих детей.
Буквально через несколько месяцев после разговора об английском газоне тётя Ника умрёт от инсульта в возрасте семидесяти лет. Причин тому будет две. Точнее, как обычно, одна большая причина и один конкретный повод. Поводом стал обычный для «совков» дачный угар – слишком длинная, видать, была грядка для слишком жаркой погоды.
Причиной же явилась некая эмоциональная опустошённость тёти Ники, имевшей, как назло, слишком точные сведения о неверности дяди Бори, который, кстати сказать, был младше её на семь лет.
В последний год жизни тётя Ника часто звонила в ночи моей бабушке и, говорят, плакала в трубку. В конце концов, она умерла. На её могиле, спустя год после её смерти, дядя Боря установил памятник, на коем вывел дословно следующее: мамочке, бабушке, Булочке…
За неделю до того, как это случилось, у меня на даче гостил мой школьный приятель Алёша Богомолов. Помнится, была пятница. На следующее утро за ним должна была приехать его мама и забрать его. Мы, то есть наши мамы, ибо было нам по одиннадцать лет, договорились, что через неделю я приеду к нему в Хлебниково с ответным визитом.
– Ты приедешь через неделю? – спросил меня Богомолов.
– Да, – сказал я и зачем-то добавил, – если, конечно, не случится ничего из ряда вон выходящего.
Через неделю умерла тётя Ника…
Однако всё это будет потом. Сейчас же брат моей мамы дядя Игоряша и муж тёти Ники дядя Боря, который был её младше на семь лет, говорили об английском газоне. Начали же они с иного. Дело в том, что несколько дней назад дядя Игоряша вернулся со своей семьёй (после того, как утонул его сын Алёша, семья его стала состоять из него и двух девочек: жены, тёти Светы, и дочки Вероники, пару месяцев назад вышедшей замуж за полунемца-полугрузина по имени Гиви) из Советской Литвы, где они отдыхали в окрестностях Тракайского замка. Им там понравилось. Ещё бы – в Литве аккуратно! Так, слово за слово, и вышли на английский газон. Разумеется, не сразу, а немного поразглагольствовав о временных трудностях на своих рабочих местах – мол, мы – молодцы, полезное дело делаем, а нам чинят препоны.
Через десять лет дочь дяди Бори, Наташа, уведёт у дочери дяди Игоряши, Вероники, мужа Гиви, полунемца-полугрузина. Это случится по каким-то своим глубоким и имеющим весьма разветвлённую корневую систему причинам, но поводом к этому станет всего лишь то, что в какой-то момент муж Вероники Гиви и дочь дяди Бори Наташа будут одновременно являться сотрудниками Центра Профилактики и Лечения Детской Неврологической Инвалидности, генеральным директором коего и поныне является дядя Игоряша, поскольку он – невролог с мировым именем, однако, стрижка газона, я полагаю, только ещё начата – время от времени его уже сейчас стрижёт Вероника, которая тоже невролог, – как папа. В детстве она ещё называла его «папыч». Мне нравилось слушать, как она его так называет. Нравилось слово. Алёша тоже его так называл. А потом его стала так называть одна Вероника. Потому что Алёша утонул в 1979-м году…
