Отец Кристины Гёринг был американским промышленником немецкого происхождения, а мать – нью-йоркской дамой из весьма именитой семьи. Первую половину своей жизни Кристина провела в очень красивом доме (не дальше часа езды от города), который унаследовала от матери. Именно здесь растили ее вместе с сестрой Софи.
Ребенком Кристина очень не нравилась другим детям. Из-за этого она никак особенно не страдала, поскольку вела, даже в очень раннем возрасте, насыщенную внутреннюю жизнь, которая урезывала ей наблюдения за всем, что бы ни происходило вокруг нее, до такой степени, что она так и не набралась манер, бывших тогда в моде, и в десять лет другие маленькие девочки называли ее старомодной. Даже тогда вид у нее был, как у определенных изуверов, что считают себя вождями, ни разу не заслужив уважения ни единого человека на свете.
Кристину кошмарно беспокоили мысли, что никогда б не пришли в головы ее сверстницам, и в то же время она принимала как должное такое положение в обществе, какое любой другой ребенок счел бы невыносимым. Время от времени какая-нибудь соученица жалела ее и пыталась сколько-то водиться с нею, но Кристина отнюдь не бывала за это благодарна – напротив, она изо всех сил пробовала втянуть новую подружку в культ того, во что бы сама она в то время ни верила.
Сестрой же ее Софи в школе все весьма восхищались. Та обнаружила в себе заметный талант к сочинению стихов и все время проводила с тихой девочкой по имени Мэри, на два года ее младше.
Когда Кристине исполнилось тринадцать, волосы у нее были очень рыжими (почти такими же рыжими остались они и когда она выросла), щеки – водянистыми и розовыми, а нос являл следы аристократизма.
В тот год Софи приводила с собой Мэри домой обедать почти каждый день. Поев, она брала Мэри на прогулку в лесок и прихватывала им обеим по корзинке, в каких приносить обратно цветы. Кристине ходить на такие прогулки Софи не разрешала.
– Ты должна чем-то своим заняться, – говорила ей Софи. Но Кристине было трудно придумать такое, что понравилось бы ей самой. Она привыкла претерпевать множество умственных борений – обыкновенно религиозной природы – и предпочитала быть с другими и устраивать игры. Как правило, игры эти оказывались весьма нравственны и в них часто фигурировал Бог. Однако больше никому не нравились они, и ей приходилось почти весь день проводить в одиночестве. Разок-другой она пробовала ходить в лесок одна и возвращаться оттуда с цветами, подражая Мэри и Софи, но всякий раз, опасаясь, что вернется, а цветов на красивый букет ей не хватит, она так нагружала себя корзинками, что прогулка казалась скорей испытанием, а не удовольствием.
Кристина желала, чтобы после обеда Мэри принадлежала ей одной. Однажды солнечным днем Софи ушла в дом на свой урок фортепиано, а Мэри осталась сидеть на травке. Кристина, бывшая неподалеку и это увидевшая, вбежала в дом, сердце у нее билось от возбужденья. Она скинула туфли и чулки и осталась в короткой белой сорочке. Смотреть на это оказалось не очень приятно, поскольку Кристина в то время была весьма громоздка, а ноги у нее выглядели довольно толстыми. (Невозможно было предвидеть, что превратится она в высокую и элегантную даму.) Она выбежала на лужайку и велела Мэри смотреть, как она танцует.
– Только не отводи от меня глаз, – сказала она. – Я исполню танец поклонения солнцу. А затем покажу, что лучше уж у меня будет Бог и не будет солнца, чем солнце и без Бога. Понимаешь?
– Да, – ответила Мэри. – Ты это сейчас будешь?
– Да, прямо здесь. – Внезапно она затанцевала. Танец был неуклюж, а все жесты ее – нерешительны. Когда из дома вышла Софи, Кристина занималась тем, что бегала взад и вперед, молитвенно сложив руки.
