День умирает…
Летят бесчисленные мошки на свет бесчисленных ламп – сгорая…
Летят поезда – под откос…
Летят самолёты – камнем вниз…
Бредут стадá на водопой… ой… то есть, на убой…
На вечерней автостраде «поцеловались» стильная иномарка и раздолбанная трёхтонка. За рулём трёхтонки – поп-певица; за рулём иномарки – алкаш-шоферюга. Вернее, наоборот. Ну да теперь уж без разницы. Алкаш – отпился; певица – отпелась. «Сон козас де ла вида» – как говорят латиноамериканцы в своих сериалах. Такова жизнь.
А день всё умирает… умирает…
А в лесу лисичка-сестричка зайчика-побегайчика догрызает. А её, в свою очередь, загрызут голодные волки. Но и самим серым не жить – заядлые охотники их всех постреляют; а потом и друг дружку перестреляют – по пьяному-то делу.
А день всё продолжает умирать…
А ревнивый муж продолжает гулящую жену поджидать. С топором. Таясь в укромном уголке у подъезда. А жена всё не идёт и не идёт с любовного свидания… Наконец посыпалась дробь каблучков… покатилась голова с плеч… А следом ревнивец и себя этим же топором порешил. Так теперь никогда и не узнает, что в умирающем свете умирающего дня соседку за жену принял.
А жена уж давным-давно в другом месте другим топором зарублена; столь же ревнивым, как и муж, любовником. Сам же любовник от своей большой любви на маленьком крючочке повесился.
А день всё умирает… умирает… умирает…
В поселковом клубе кино показывают – с морем крови и горой трупов. Зрители чинно сидят на своих местах «без признаков жизни» – как писали в советские времена в советских газетах про героев-космонавтов, – дармовой пиццей отравились, которой перед сеансом угощались, – в рамках рекламной компании.
А мимо клуба движется кортеж – ещё вчера свадебный, а сегодня уже похоронный. Невеста вся в белом – в белом гробу. Жених весь в чёрном – в чёрном гробу. Угорели в брачную ночь.
Вот-вот день скончается… вот-вот… А припозднившийся косарь всё косит и косит – вжи-и-к, вжи-и-к – косою острой. Падает подкошенная травушка-муравушка, вечернею росою, словно кровью, обливаясь. А вот уж и сам косарь упал замертво как подкошенный – от яда змеиного; споткнулся о змеиный клубок. Обычно-то змеи по болотам клубятся. Так с болот на луг и приползли – умирать; отравленные химическими отходами химического комбината.
День считай уж ноги протянул, а старая Глаша никак концы отдать не может; всё отдаёт и отдаёт… Хлоп-хлоп! – хлопает мухобойка, оставляя на стенах прихлопнутых мух. Это молодая Клаша – внучка старой Глаши – бьёт их смертным боем. И того не ведает, сердешная, что к сердцу у неё тромб идёт. И этой ночью непременно помрёт Клаша, опередив всего лишь на полминуточки бабулечку свою. А телушка Пеструшка, будто предчувствуя глашино-клашины смертушки, затихла у себя в коровнике: не мычит, не телится… ах, да!.. как же ей там мычать-то и телиться, если её ещё поутру зарезали.
Жужжжжжжжит, выбиваясь из последних жизненных сил, оса, попавшая в липкую паутину на оси́не. Но нет поблизости паука, чтобы ею полакомиться; склевал его дятел, да подавился насмерть. Лежит рядом с оси́ной. Околевает.
И день тоже околевает… А детишки что-то из школы не спешат возвращаться. Да-а-а-вно уж уроки закончились, а их всё нет и нет. Как, впрочем, нет и самой школы; сгорела дотла. Только одному директору и повезло: успел-таки из окнá своего кабинета выпрыгнуть; но, правда, разбился всмятку.
А до агонии дня буквально рукой подать.
На берегу темнеющей речки лежат выловленные рыбки. А на дне реки́ лежат заядлые рыбаки; утонувшие, опять же, по пьяному делу.
Прощай, прощай, умирающий день. Больше я тебя никогда не увижу. Темнеет в глазах… А в голове последняя дума думается: отчего люди не летают как птицы?.. отчего люди мрут как мухи?.. Ну да не летают-то, понятное дело, отчего: рождённый ползать – летать не может. А мрут-то отчего?.. Не от того ли, что – живые?.. Были бы мёртвые, разве ж мёрли бы?..
