– Записывай… На диване сидит труп мужчины приблизительно сорока лет… Труп одет в спортивные штаны. Записал?
– Игорь Петрович, а ничего, что «труп одет»? Как-то не по-русски… Да и «сидит труп мужчины» – опять все смеяться будут…
– А он что – стоит?! Или это труп женщины?
– Давайте напишем: «На диване находится тело потерпевшего, расположенное сидя»… Хотя тоже коряво выходит…
– Вот то-то и оно! Это «Евгения Онегина» легко писать, а такие протоколы как ни пиши, все равно смех сквозь слезы. Так что пиши как есть: сидит труп мужчины… приблизительно сорока лет… одет в спортивные штаны и тапочки типа шлепанцы… Верхняя часть тела голая. С левой стороны груди – ножевое ранение… Крови выделилось мало. Судя по всему – сильное внутреннее кровотечение.
Разговор двух милиционеров долетал до Ирины откуда-то издалека. Голова кружилась. Она понимала, что еще пьяна, и даже надеялась, что пьяна она так, что все это ей или чудится или – еще лучше – снится. Она при этом и понимала, что не снится – так все и есть, мертвец, милиционеры, соседи-понятые, глядящие на нее круглыми глазами и осуждающе качающие головой (теть Маша с пятого этажа сначала и попросилась было в понятые – так хотелось ей на все посмотреть, а теперь, по глазам видно, явно томилась – так хотелось ей поскорее уже отсюда выйти, чтобы все рассказать!). У дальней стены стоял мужик, фамилию которого Ирина с трудом вспомнила – Пулатов. Он был узбек, муж, Александр, тот самый, который сейчас мертвым сидел на диване, привел Пулатова сегодня днем к ним домой выпивать. Ирина уже и застала их за столом. Пулатов сейчас качал головой и цокал языком. Он что-то говорил, но русских слов в его речи было так мало, что его никто не понимал.
Пятнадцатилетний сын Мишка сидел вроде и рядом, но так, что между ними – Ирина чувствовала – была пропасть. Мишка плакал, как не плакал и в детстве.
– Гражданочка… – услышала Ирина. – Гражданочка…
Она подняла голову. Один из милиционеров, тот, что постарше, худой и темноволосый, стоял перед ней.
– Гражданочка, сейчас едем в отделение, там расскажете, что у вас тут произошло… – сказал милиционер. – Возьмите с собой какие-нибудь вещички…
– Какие? – спросила Ирина враз высохшими губами.
– Какие-какие… – протянул милиционер. – Уж думаю соберите в сумку сменную одежду, обувку, да туалетные принадлежности.
– Меня что же – арестуют? – спросила Ирина.
– Гражданочка, а вы как думали – мужа зарезали и пошли со следующим знакомиться? – спросил милиционер немного даже удивляясь и показывая, что он удивлен. – Сейчас в кутузку, это без вопросов. А уж там видно будет. Следователю расскажете, за что вы его ножиком пырнули, а потом судье…
– Он меня ударил… Он меня бил… – начала как заведенная говорить Ирина. – Это самооборона. Он вон какой амбал, а мне-то что оставалось…
Она осеклась, увидев, как смотрит на нее сын – с ужасом смотрел. Ирина почувствовала, как заболело сердце. Мишка любил отца больше, чем ее – так вышло, и так было уже давно. Как собака или кошка раз и навсегда решает для себя вопрос, кто хозяин в доме, так и Мишка когда-то давно решил, что отец для него главный человек, а остальные – так, просто люди. И Ирина, мать, была в том числе, ниже школьных друзей, где-то вместе с соседками по дому. Пока был маленький, было еще куда ни шло, а последние годы – совсем наперекосяк.
– Прости, сынок… – тихо проговорила Ирина. Слезы текли по ее щекам, но она не всхлипывала и вообще не издавала ни звука – она почему-то думала, что не имеет на это права: сама ведь кругом виновата, что же теперь плакать? Мишка смотрел на нее во все глаза, но без сочувствия, будто не на мать, будто на кого-то незнакомого. Она поняла, что даже того крошечного местечка, которое она занимала в его сердце, нет теперь для нее – вылетела она и оттуда, с вещами, как сейчас вылетит из этой квартиры. И еще она поняла, что даже если в квартиру она потом и вернется, то сердце сына закрылось для нее навсегда.
