Глава 1
В знак «благодарности»
Очнулся Хорст уже в тюремном изоляторе.
Он долго не мог сообразить, что произошло и где он находится: кружилась голова, поташнивало. Потом вспомнился бой с Игнатом Ромашиным, удар.
– Руссише швайн! – выговорил Ульрих хрипло.
Кажется, он и тогда сказал то же самое:
– Руссише швайн! Пора кончать с этими играми! Меня ты убедил, но сможешь ли убедить его?!
Что было потом?
Кажется, появился посредник инвазеров… убил Ромашина… или не убил?!
Ульрих окончательно пришёл в себя, огляделся.
Он лежал навзничь на узком топчане в комнате с решётчатыми стенами, живо напомнившей ему камеру ганноверской тюрьмы, где он провёл двадцать пять лет ещё до появления инвазеров. Впрочем, похоже, это и в самом деле камера, только гораздо проще и хуже ганноверской. А в этом случае надо полагать, что свои обещания инвазеры не выполнили. Он не смог совладать с Ромашиным-младшим, не смог «разделать его как барана», «порезать кожу на ремни» и «набить из него чучело».
Доннерветтер! Что случилось?!
Ульрих присел на край топчана, озадаченно глянул на ноги, обутые в тяжёлые блестящие сапоги, переходящие в блестящий как металл комбинезон; двигаться было тяжело.
Leck mich am arsch![1] Тюремный комплект номер два! Стандартный «кокос», призванный ограничить свободу заключённого «до уровня недееспособности». Кто посмел запаковать его в эту «крокодилью кожу?! Чтоб у них на лбу… вырос!
– Эй, здесь есть кто-нибудь?
Далеко играющая музыка стихла.
В соседних камерах, ограниченных решётками с толстыми прутьями, не дрогнула ни одна пылинка. Они были пусты.
Как говорится: дас ист вайраух.
В глухой тишине, заполнявшей ряд камер, родился жёсткий, бесполый, шуршащий голос; говорили по-английски:
– Что вам нужно?
– Где я?
– Гуантанамо.
– Это что ещё за хрень?
– Спецлагерь для лиц, обвиняемых в преступлениях против человечества.
– Звучит благородно, – криво усмехнулся Ульрих. – В чём же меня обвиняют конкретно?
– В убийстве невинных людей, в нагнетании страха, дестабилизации общества, попрании законов социума и служении смертоносной идеологии, чуждой человеческой.
– А в шулерстве и нарушении прав сексуальных меньшинств меня не обвиняют?
– Нет.
– Слава богу! А то я уже испугался.
Голос остался сух и невыразителен, он, очевидно, принадлежал инку тюрьмы:
– Я перечислил основные инкриминируемые вам статьи.
– Спасибо, милый. Гуантанамо – это Европа?
– Куба.
– Ах да, вспомнил, Куба, точно. Но я слышал, что её закрыли.
– Здесь содержат только особо опасных преступников.
– Лестный отзыв. Приятно, когда тебя считают особо опасным. Надеюсь, я здесь один?
– В данный момент в тюрьме находятся шестьсот шестьдесят пять заключённых, вы шестьсот шестьдесят шестой.
Ульрих присвистнул.
– Шестьсот шестьдесят пять? И все опасны?
Голос не ответил.
– За что же их упрятали сюда? – не унимался Ульрих.
– Шестьсот два – маньяки, убивавшие людей, серийные убийцы и насильники. Остальные – извращенцы.
– Что ты имеешь в виду?
– Насилие с применением особо жестоких методов подавления воли.
– Отличная рекомендация! Меня тоже причисляют к извращенцам?
– Вы на специальном счету.
– Перечисли мои права.
Последовала пауза. Потом голос произнёс с той же размеренной сухостью и невозмутимостью:
– У вас сохраняется только одно право – на жизнь. Да и то лишь до суда.
Сердце сжала холодная лапа страха.
– До суда? Будет ещё суд?
– Завтра.
– Доннерветтер! Что же, я не могу даже поссать без вашего ведома?
С потолка камеры слетела фиолетовая электрическая змейка, ужалила Ульриха в темя.
Охнув, он грохнулся с нар на колени, оглушённый треском и болью.
– Die Nutte![2] Будь ты проклят!
Ещё одна огненная змейка с треском вонзилась ему в макушку.
Ульрих упал на пол, почти теряя сознание, вытянул вверх дрожащую руку.
