Время летело слишком быстро в последнюю ночь, которую они провели вместе.
Сестры были охвачены трепетом предвкушения, спускаясь на цыпочках по лестнице, которая скрипела уже сотни лет. Девочки любили эти украденные у сна ночи, хотя в то же время и страшились их. Не страшилась только самая старшая, которая вообще мало чего боялась, как бывает только с семилетними детьми, обладающими темпераментом под стать их огненным волосам.
– Тсссс! – сказала мама, стоящая у подножия лестницы, и в ее голосе словно промелькнула улыбка.
Сестры прокрались вслед за матерью по дому, босиком, одетые только в ночные рубашки, и застыли, зайдя в кухню, полную теней. Самая младшая захныкала.
– Тише, цветочек мой, – прошептала мама, быстро подняв малышку и крепко обняв ее.
На стенах огромной кухни в лунном свете блестели медные кастрюли, оставшиеся здесь с минувшей эпохи, образуя на плитах пола мозаику из бликов. Крепкие запахи сушеных розмарина и шалфея, казалось, скукоживали время, пока девочки ждали, едва дыша. Они прислушивались к дому.
Тишину разорвал булькающий храп.
– Поспешите! – прошептала мама, выталкивая девочек в ночь.
Сад был окутан полной напряжения дымкой из света и тени, луна бросала блики на каждый листок и омывала лепестки душистой жимолости и остро пахнущей горчицы. Древний дуб во дворе трепетал в своем горделивом великолепии и отбрасывал рассеянную тень на землю под вздыхающим ветерком.
Мама скользила по саду в своей белой ночной рубашке, похожая на призрак и такая красивая, что смотреть на нее было больно до слез. Она остановилась около сарая, сплошь увитого лозами луноцвета, толстыми стеблями, узловатыми от возраста, с белыми туго свернутыми цветами, похожими на спиральные свечи.
И подняла руку.
Девочки напряглись от запретного возбуждения, но ни одна из них не ерзала и не шебуршала. Вокруг вновь воцарилась тишина, становящаяся все глубже, пронизанная ожиданием. Но мама ждала не двигаясь и даже не колыхаясь, как это с ней порой бывало. Ночная рубашка стягивала ее тело, худое и сгорбленное, как будто она была намного старше своих двадцати шести лет, что было вызвано слишком большим количеством беременностей за слишком короткое время со слишком раннего возраста.
Но затем под взглядами девочек мама выпрямилась, с каждым глубоким вдохом сбрасывая с себя груз пережитых невзгод и становясь похожей на ту молодую женщину, которой она могла бы быть, если б жизнь обошлась с ней иначе, менее жестоко.
Девочкам стало не по себе, на их обнаженных руках выступила гусиная кожа, несмотря на то, что эта июльская ночь была такой же жаркой, как и эти долгие ленивые летние дни. Ибо в теплом воздухе раздался тихий шепот, в котором звучало древнее знание растений, причитание давно почивших женщин семейства Туэйт, более древнее, чем усадьба Туэйт-мэнор, и такое же древнее, как окружающий ее лес Лоунхау.
– Луноцвет озарится, и в ужасе узришь ты смерть свою, – шептали девочки вместе с мамой. – Луноцвет озарится, и в ужасе узришь ты смерть свою. Луноцвет озарится…
Под взором луны спиралевидные цветки раскрылись, превратившись в крупные бледные колокольчики. Распускание было быстрым, и цветки запульсировали холодным свечением, испуская приторно-сладкий аромат.
Девочки, следуя примеру матери, вдыхали благоухание луноцвета, меж тем как над его цветками, привлеченные их волшебным смертоносным нектаром, словно болотные огоньки, кружили белые, как саван, мотыльки.
В их поклонении луноцвету было что-то первобытное, что-то ведьмовское, тайное и запретное. В своей детской невинности сестры упивались этой таинственностью, упивались заговором против Него, упивались мурашками, бегающими по их спинам, от страха, что Он может в любой момент пробудиться от пьяного сна и обнаружить, что презираемые дочери и жена поклоняются растению, которое может убить его, если он зайдет слишком далеко и переполнит чашу терпения мамы. Знание о смертельном яде, которое таила в себе эта белая ночь, давало немалую силу.
