© Александр Косачев, 2021
ISBN 978-5-0050-5795-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Я затосковал как дьявол – ведь каждый божий день, каждый прожитый мною день я был тупицей, непроходимым тупицей, и вот теперь тоска, такая тоска, что никакого желания ни на что не осталось; и теперь жутко, невыразимо жутко быть, невыразимо жутко занимать пространство в мире, где все и каждый норовят оторвать от тебя кусочек; бог ты мой, зазря, все то, что делается – зазря, и я, конечно, туда же, но это так жаль и так ужасно страшно, что диву даешься – на кой черт было тянуть эту лямку, если в один момент наступает полное ничего.
Боже, как меня раздражает всякое. Скорее бы уже так, чтоб мне шестьдесят пять, я дед и ворчу на все, что существует, существовало и когда-либо будет существовать.
В субботу надо было кормить Вику роллами, а на карте оставалось всего две сотни. Он взял пачку Бонда и пакет молока. Денег не стало. Когда он поднимался в лифте, завыла собака. «Эсэмэска», – сказал он женщине. Женщина не поверила и прижала к себе ребенка.
Написала Вика, просила перезвонить. Он позвонил.
– В субботу, – напомнила она.
– Я помню, – сказал он.
Он не знал, что делать, и лежал дома овощем. Вечером приехал товарищ, и вдвоем они держали военный совет.
– Она прожорливая как саранча, – пояснял он. – Сколько ни дай, рубает – будь здоров.
– А если музей? – предложил товарищ. – Картины, краски – все такое, будет не до роллов.
– Нет, – вздохнул он, – там же натюрморты.
– Эх, – расстроился товарищ.
Оба раскисли и попрощались.
Настала суббота. Он выпил остатки молока, выкурил последнюю сигарету и поплелся на свидание. Вика встретила его у самого входа в метро.
– Я голодная, – сказала она.
– Привет, – ответил он.
Они начали гулять. Он поглядывал на ее мощные челюсти и содрогался.
– Ты опять мерзнешь, – сказала Вика.
– Нет, – сказал он.
Вика отругала его, и они пошли дальше.
– Есть хочу.
Вика остановилась напротив «Суши Вока».
«Боже», – пронеслось у него в голове. Вика взяла его за руку и повела вперед.
– У меня нет денег, – вдруг сказал он.
Завыла собака. И это было последнее, что он услышал, прежде чем Вика оторвала ему голову.
Надо, наверное, слать к черту всех тех, кто пытается дорваться до твоего сердца и оттяпать кусочек. Надо бежать от этих товарищей, как от огня. Бежать, посылая проклятия в адрес бездушных сволочей, которые под невинным предлогом («да мне только спросить, да я только посмотреть, да мне ненадолго») проникают в самое твое нутро и отравляют то немногое, что у тебя осталось. Боже правый, лучше методично лелеять тоску и печаль, чем поддаться сиюминутному наслаждению, платить за которое приходится хаосом, бардаком и вообще – неуютностью всего существования. Портить эту жизнь, эту бабочкину жизнь, иллюзией адекватных человеческих взаимоотношений – все равно что пытаться пробить стенку головой, когда в двух метрах от тебя находится дверь. И надо слать к черту всех, кто пытается тебя оттянуть от этой двери. Иначе – брошенные дети, мучительное сосуществование в тесной квартирке и сожаления, сожаления, сожаления.
В наше время мы не говорили «давай встречаться» или «давай дружить», или прочую какую лабуду. Мы прямо и четко говорили – «давай мутить». То есть подходишь ты к девочке, которая тебе нравится, и сходу заявляешь: «Настя, ты мне нравишься. Давай мутить». Она такая: «Ну давай». И все, и вы ходите-мутите, пока тебя не побьют иноверы, а она не начнет мутить с другим. Да, лихое было время. Не знаю, как оно нынче у молодежи, но, как это обычно бывает, все не так и гораздо хуже.
И вот ты такой уже заколебался тупить, заколебался быть без денег и приходить домой только для того, чтобы лечь спать и не помереть, а утром подняться и тащиться вперед, в какие-то тупые дали этой ватной молодости. И ты такой весь из себя и что-то куда-то, но даже не знаешь, что «всякая молодость, – как говаривал Дмитрий Быков, – есть поражение». И вот тебе уже даже не двадцать, а взаправдашние неполные тридцать, и ты такой: «Ну а куда далее-то?». И тебе совсем невдомек, что далее – оно никуда, оно вот здесь, прямо здесь, и ты каждый божий день проходишь мимо этого здесь, чтобы помыть посуду, постирать вещи, подмести пол. А там – уже заря и все прекрасно, вроде как при коммунизме, но ты мало того, что не знаешь об этом, так еще и даже если бы знал, тебе бы все равно не хватило двадцати восьми рублей на проезд. Как-то вот так, и все тут.
