Москва хоронила Гоголя. Гоголь лежал в гробу и думал: «А что если встать сейчас – вот будет зрелище! Почище немой сцены из моего “Ревизора”! Нет, негоже… Вдруг кому-то в толпе дурно сделается, или давка начнётся, или дитя заплачет? Разве воскрешение стоит слезы ребёнка? Красивая фраза! Оставлю кому-нибудь из собратьев…»
– Эй, посторонись! Дорогу его высокопревосходительству!
По узкой Воздвиженке сквозь толпу и сугробы пробирался экипаж с московским губернатором графом Закревским.
– Небось генерала хоронят, раз сам губернатор пожаловал? – полюбопытствовал у соседа один из зевак, что столпились возле университетской церкви.
– Нет, – ответил его сосед, на вид почтенный московский гражданин. – Гоголя!
– А кто это?
– Писатель.
– Неужто из-за него столько народу собралось? Видать, много написал?
– Нет, немного, – ответил почтенный гражданин и снял меховую шапку. – Гений! Гений! – со слезами умиления произнёс он. – Гении – они много написать не успевают… они лишь намётки делают, а далее другие по их намёткам свои таланты проявляют. Ещё одного гения Россия потеряла!
Но любопытствующий зевака уже оставил своего соседа и пытался протиснуться поближе.
Внутри церкви было так же многолюдно, как и снаружи. Профессора и студенты Московского университета, литераторы и актёры, власть имущие и простой люд прощались с Гоголем, быстрая и внезапная смерть которого потрясла всю Москву.
– Святый Боже,
Святый крепкий,
Святый бессмертный —
Помилуй нас! —
упоённо и проникновенно пропел священник.
Начались приготовления к выносу. Решено было закрыть гроб крышкой возле церкви, чтобы народ ещё раз мог увидеть Гоголя. Морозное февральское утро поторапливало организаторов похорон.
И вот гроб с Гоголем медленно поплыл на руках студентов. Несли, бережно передавая друг другу. При выходе из церкви кто-то из молодых людей оступился, гроб покачнулся, и многим показалось, что Гоголь пошевелился.
– Живой! Глядите, и щёки от мороза порозовели! – запричитала одна из женщин.
– Цыц, баба! – прикрикнул на неё стоящий рядом жандарм. – Не вишь, учёные хоронят. Стало быть, того… точно покойник. А ну, подвиньсь!
Люди расступились.
Гоголь в лавровом венке был страшно красив. И эта страшная, непонятная красота манила народ, завораживала и вела за собой. Толпа увеличивалась, и с каждой минутой росло напряжение. Всем казалось, что должно что-то произойти, что-то случиться. Тревога охватывала собравшихся, и ничем её невозможно было объяснить. Одно все понимали: ещё никого в Москве не хоронили так.
– И здесь он первый! – прочувствовав атмосферу похорон, заметил профессор истории Соловьёв. – Кто знает, господа, скольких ещё Москва будет эдак провожать?
– Единицы, Сергей Михайлович, единицы подобной чести удостоятся! – в отличие от суховатого и педантичного коллеги живо откликнулся Тимофей Николаевич Грановский. – Народу-то собралось!..
– А друзья хороши, не пришли на вынос! Даже Аксаковых нет! – возмутился кто-то из профессуры.
– Не любят нас с вами, «западников», вот и не пришли, – ответил Грановский. – Погубит когда-нибудь Россию этакая нетерпимость! Эх, погубит!
– Тимофей Николаевич, что вы, право, в пророчества ударились? – откликнулся Соловьёв.
– Так ведь пророка и хороним! – подытожил Грановский.
И замолкли учёные мужи, и робко взглянули на Гоголя, и потянулись вослед толпе к выносу…
– Господи! Сын бедного малороссийского дворянина из-под далёкой Полтавы – и пожалуйте, весь цвет Москвы перед гробом! – подивился Николай Берг и тут же перекрестился, словно сказал нечто крамольное.
На что его товарищ по гимназии драматург Александр Островский довольно спокойно заметил:
