«Напиши, напиши, напиши…» – шептали голоса в голове.
Я любила рассказывать знакомым и друзьям что-нибудь примечательно-увлекательное, жизненные анекдоты, после которых все смеются и настойчиво рекомендуют:
– Тебе нужно непременно написать об этом книгу!
«Напиши, напиши, напиши», – начинают твердить голоса в голове.
Идея, словно вирус, заражает разум, начинает строить города и передвигать горы1. Я опомниться не успела, как превратилась в «автора», который мучительно терзает листок бумаги.
Любая идея представляется простой. Всё относительно. Все врут. Все дороги ведут в Рим.
Я собиралась написать историю своей жизни, про которую «всё знаю». Мне казалось, что сделать это можно легко, быстро и безболезненно. Пока я не начала. Начала и передо мною возник тёмный лес, потом чаща, потом непроходимые топи, таёжные дебри и запутанный клубок событий.
Я бросала. Отказывалась. Утверждала, что мне это не нужно. Возвращалась снова.
… это процесс самопознания … это бесплатная психотерапия… просто «вспомню всё»…
Миллионы причин, чтобы не сделать книгу, и миллионы причин, чтобы она появилась.
Решающий момент – однажды она стала моим спасением, эта история, которая понравится многим, а других разочарует, вызвав зевоту и недоумение. Моя книга дала мне океан сил, мужества и веры. Когда я закончила её, то подумала: неужели всё это случилось со мной? С маленькой провинциальной девочкой, у которой не было никаких шансов на выживание?
Мама называла меня Танечкой или Капелькой – наверное, потому, что всегда считала маленькой и беспомощной. Я родилась в августе 1973 года. Помню себя лет с пяти. Видимо, детство до пяти лет было настолько ужасным для моего сознания, что Бог прошёлся по нему ластиком и всё стёр.
Зато мама запомнила всё: безумные бессонные ночи; кричащего от паралича ребёнка, которого невозможно накормить; я не глотала и выглядела не «как все». Без уродства, но странно.
В момент моего рождения Бог дал мне три вещи: мозги, безудержную фантазию и детский церебральный паралич в тяжёлой форме. Каждый новорождённый получает свой «набор».
Семью я делила на два «клана»: мамин и папин.
Отец был чудовищем – пугающим и притягивающим. Высокий кареглазый брюнет, он носил очки и всенепременно нравился женщинам. По легенде нашей семьи, он переспал со всеми мамиными подругами, соседками и родственницами.
Отец родился в Ростове-на-Дону. В детстве я думала, что Ростов – это человек, предположительно мой дедушка, поскольку своего настоящего дедушку из папиного «клана» я никогда не видела.
То, что отец рассказывал о своей семье, звучало как древний эпос. Например, он описывал свою бабку-казачку, которая могла съесть ведро пирожков на завтрак. Половицы под ней трещали, когда она перемещалась по дому. Моя бабка-казачка, видимо, была разновидностью русских богатырш. По крайней мере, так выходило по словам отца.
Ещё в его эпосе были добрые фашисты во время Второй мировой войны, которые кормили отца шоколадом. Затем в редких рассказах о себе отец переходил к той части своей жизни, когда он юношей выучил наизусть всего «Евгения Онегина» и устроился в церковный хор петь на клиросе. У отца был бас.
Потом славная Советская армия призвала его в стройные ряды, и отец стал прапорщиком. Не сразу, конечно, – он «дослужился». Что означало слово «дослужился», я тогда плохо понимала, но по чёрно-белым фильмам моего детства решила, что отец красиво курил, одетый в военную форму, вместе с такими же, как он, доблестными бойцами, а потом бросал гранату в добрых фашистов, которые кормили его в детстве шоколадом. И вот так – «дослужился».
Дослужившись до прапорщика, отец познакомился с моей мамой, которая тоже дослужилась, но только до ефрейтора. Как «дослуживались» женщины, я представляла с ещё бóльшим трудом, потому что женщин в военной форме в кино показывали мало. К тому же мама никогда не курила, как военные, и ничего не знала про добрых фашистов – она рассказывала только про военный голод и босые ноги своего детства.
