В августе 2004-го я провела в Чеченской Республике более двух недель. Для меня это была очень тяжелая командировка. С начала Второй чеченской войны я практически не отдыхала, а самое главное – жила в состоянии глубокой психологической травмы и не обращалась к специалистам. Война, которую я видела своими глазами в 1999–2000 годах, продолжала жить во мне, разрушая мою личность, мою веру в Бога, мое ощущение безопасности, в конце концов. Мне казалось, что я нахожусь внутри какого-то кокона – липкого и гадкого, – и уже не я, а он определяет мои поступки, мою жизнь. Мне часто снился старик в одеяле и ушанке, стоявший на балконе многоэтажки, половина которой обрушилась от бомбежек. Я вспоминала людей, которые выползали на моих глазах из подвалов Грозного в начале февраля 2000 года, как они ели трясущимися руками кашу из походного котла МЧС и вжимали головы в плечи от любого громкого звука – потому что привыкли прятаться от снарядов.
Я входила в эту войну журналистом, уверенным в том, что мое государство действует правильно. Прожив детство и юность в Северной Осетии, я знала о похищениях людей, за которых требовали выкуп или угоняли в рабство, о бандитских набегах из Чеченской Республики на соседние районы, о безвластии или многовластии вооруженных группировок в Чечне. Никогда не забуду видео казни заложника в Чечне, записанное боевиками и показанное на федеральном телеканале. Я проплакала тогда весь день. Эту войну я воспринимала как необходимую операцию по удалению гангрены на теле России. Осенью 1999-го официальные власти говорили, что все мирные жители вышли из Грозного по гуманитарному коридору и бомбят в Грозном только боевиков.
Вся моя вера разрушилась в начале 2000 года, когда я приехала в чеченскую столицу с первой колонной МЧС и увидела стариков, женщин и детей, живших в подвалах, голодавших, каждый день ожидавших смерти в виде артобстрела или бомбового удара. Я слушала рассказы людей, потерявших родных. Они не знали, кто теперь для них враг, кому нужно верить, кого следует бояться. В ту зиму я много раз слышала от местных, что они никогда не простят этой войны России. Я видела много обиды, ненависти, страха. Даже лояльные федеральному центру бойцы чеченского ОМОНа говорили, что ковровые бомбардировки на собственной территории, где живут собственные граждане, – это беспредел.
С того дня я как будто потеряла почву под ногами. Я не знала, что правильно, а что нет. По сути, переставая понимать границу между добром и злом, мы теряем часть своей личности. Потому что доброе начало заложено в каждого человека и каждый может видеть эту границу. Я же видела, как мое государство поступает со своими гражданами и при этом врет остальным, – но не понимала, какой выход был из этого чеченского тупика, в который зашла Россия в конце XX века. Это сейчас, став старше и повидав много стран, имевших разный опыт борьбы с терроризмом, я знаю, что спецслужбы для того и существуют, чтобы не допускать открытой войны, ковровых бомбежек. Поддерживают каких-то авторитетных лидеров на проблемной территории, налаживают с ними государственное взаимодействие, финансируют их и восстанавливают через них контроль. Именно так Россия и поступила с Чечней впоследствии, когда ее возглавил старший Кадыров. Но в конце 1990-х у руководителей страны, кажется, не было желания искать менее кровавые пути выхода из этого конфликта. Новому президенту нужна была победоносная война, чтобы утвердить на ней мощь новой власти, нового государства, сплотить народ вокруг нового лидера, – это давно известная в политике формула. И Кавказ с его нерешенными земельными, политическими, геополитическими проблемами подходил для этой цели лучше всего.
